— Тем лучше!
Пораженный такой жестокостью, пусть даже прозвучавшей из уст фанатичного монаха, тюремщик поднял голову.
— Да, — повторил Вендрамин, — тем лучше; когда тело разбито, разум становится более податливым. Возможно, сия боль откроет нам душу этой грешницы.
И он направился за тюремщиком.
Тот подвел инока к камере маркизы, которая, услышав шаги, начала издавать жалобные стоны, разыгрывая комедию, о которой они условились с палачом.
— Того и глядишь, умрет она у вас здесь! — пробормотал Вендрамин.
— Палач сказал, что дня через три ей полегчает; как по мне, так я в этом сильно сомневаюсь.
И, открыв дверь, тюремщик удалился, оставив Вендрамина наедине с маркизой.
Великан приложил палец к губам, на что маркиза утвердительно кивнула головой, давая знать, что она все поняла.
Вендрамин принялся читать проповедь, но между делом распаковал пронесенный под рясой сверток и передал молодой женщине веревочную лестницу, которую та засунула под матрас, и напильник с пилой, тотчас же перекочевавшие под подушку.
Затем он шепотом передал ей указания Паоло, на что маркиза громко отвечала:
— Силы еще не окончательно оставили меня, отец мой, но я чувствую себя такой разбитой!.. Завтра я сделаю все, что вы захотите, но сегодня, молю вас, оставьте меня…
И, чтобы лишний раз показать, что она поняла рекомендации Вендрамина, она добавила:
— До завтра, отец мой!
И великан ее покинул…
Тюремщик, как полагается, все слышал.
— Похоже, преподобный отец, она готова покаяться, эта маленькая революционерка?
— Завтра она мне все скажет.
— Министр будет очень доволен.
— А уж король-то как этому обрадуется!
— Кстати, вы не забыли о моих мессах?
— Нет, сын мой.
— Доброго дня, преподобный отец!
— Да благословит тебя Бог!
И Вендрамин покинул тюрьму.
Оставшись одна, маркиза вскочила на ноги и, подбежав к окну, принялась за работу.
— Боже мой, — шептала она, — как же хочется жить, теперь, когда я вновь его обрела!
В глазах ее сверкали огоньки надежды.
Выходившее на улицу окно находилось на сорокапятиметровой высоте; все соседние дома были гораздо более низкими.
Внизу, с ружьем на плече, прогуливался часовой; завидев какого-либо прохожего, швейцарец бил прикладом о землю и грозно кричал:
— Прочь! Проваливай!
И так — на протяжении всего дня.
Ночью под окнами тюрьмы и вовсе запрещено было прохаживаться; на этот счет у караульных имелись четкие указания.
Как собирался Паоло избавиться от этого часового, несшего дежурство к тому же в непосредственной близости от одного из постов?
Маркиза старалась об этом не думать; ее вера в Корсара была безграничной.