И чем только не занималась в эти дни Варя Морозова, о чем только не говорила и чего только не узнала! Другому и за годы не приходится столько всего, сколько выпало ей за одну лишь неделюшку. Носила она глину, песок, воду, убирала щепу, опилки и стружки, успевала даже картошку в огороде окучить по вечерам, бегала — уже к ночи — помыться-искупаться на Верхний пруд вместе с Алешей, стирала одежку и белье мужиков. И глиномесом была, и кухаркой, и прачкой, и… даже учительницей стала в первый же бригадный день: Федьку и Анюк учила русскому языку. Ну, русскому-то, наверно, только Анюк, а Федьку — не знаешь как и назвать: родному, поди.
Первые полдня Федька дичился на новом месте и больше терся у сруба, ближе к отцу, потом стал возиться у костерка, подтаскивал хворост, щепу и подбрасывал в огонь. И все молча, все серьезно, даже с прихмурью. Но заметила Варя: нет-нет да и косится Федор Федорович в ее сторону, смотрит выжидательно. «Неужто все понял тогда и запомнил?!» — всполошилась она, вспомнив свое горячее ему обещанье у лесничества. И неудобно стало, стыдно: ведь обманула, выходит, обманула!.. Отыскала Варя в посудном хозяйстве, которое богато натаскали со всех сторон, солдатский плоский котелок и сунула его Федьке:
— Ты мужик или кто? Хватит возиться с палочками, пошли с нами работать. Работать — понял?
Федька, конечно, понял и взялся таскать с ними глину. И ни на шаг не отставал больше от Вари и Анюк, так прилип, что и в кусты сбегать по какой надобности стало смех и грех, сам-то он не церемонился — когда хотел, тогда и справлял прямо на глазах. Ну обходились кое-как, а к Федьке пристали вдвоем, наперебой учили словам «ма-ма», «па-па», «де-да». Первые-то слоги Федька ловил и повторял довольно чисто, никак не давались ему вторые подряд, застревали где-то в горле и выскакивали с опозданием настолько, что уже забывались первые. Да еще Анюк мешала со страшной своей путаницей родов и чисел и торопливостью.
— Твой мама куда пошел? — частила смело, нисколько не думая, правильно говорит или нет и понимает ли ее Федька.
Федька, без того-то еле понимающий слова, лишь хлопал глазами и переводил их на Варьку. Та пересказывала ему вопрос, раздельно, впротяжку выговаривая каждое слово, потом принималась растолковывать Анюк, что «мама» — слово женского рода и надо говорить «твоя» и «пошла», а не «твой» и «пошел», как про мужчин.
— Моя чуваш всё одна: мужик пошел, баба пошел, — смеялась Анюк, нисколько не смущаясь.
Сразу пришлась она Варе очень по душе. Может, потому что пришла с мужем работать к ним на кордон и старалась так, словно бог весть сколько обещали заплатить и словно ни дома ей нечего было делать, ни в колхоз не надо выходить. Только нет, одной работой ее да старательностью на чужом деле тут не объяснишь. Даже внешне очень приглянулась Варе эта чувашечка: и лицом она была пригожа — полненькое, кругленькое, оно у нее постоянно светилось румянцем; и глаза ее — узко-долгие, быстрые — озорно говорили, что ничто и никогда не сможет их омрачить; и стройна была она как-то по-особому привлекательно — плечи по-мужски угловато-широкие, а с узкой талии на сильные бедра шел такой крутой перепад, что не у одного мужика, поди, вздрагивали глаза (уж это-то познала Варя давно, сама часто ловила на себе пугающе жадные взгляды). Но еще больше понравилась Анюк характером. Многих нерусских, чувашек и мордовок, знала Варя в Синявине — сестер Михатовых, доярку Лизук Иванову, Нюрку Пинясову, — и все они почти молчунками были, то ли неловкости разговора своего стеснялись, то ли еще чего, а вот Анюк всегда и всюду держалась вольно, впопад и невпопад выплескивала слова целыми ушатами, нисколько не заботясь, чего и как из них поймут. И улыбалась при этом и смотрела безвинно. Варя сначала боялась, что Анюк вконец запутает бедного Федьку своими смешными неправильностями, но вышло наоборот! На третий, что ли, день случилось: смотрел-смотрел Федька на быстрые губы Анюк («Ты моя смотри: ма-ма-ма-ма! Мама пошел… пош…ла на базар, мама купила калач. Моя мама хорошо, ма-ма-ма!» — тараторила та), зашевелил-зашлепал губками и вдруг сказал: