— Ма-а-ма. Ма-ма.
И сам засмеялся. Счастливо так, запрокинув большую голову и по-дедовски пошатывая ею из стороны в сторону.
Варя, ошалев от радости, подскочила к нему и чмокнула в мягкую щечку. Анюк смотрела на них, закружившихся как в пляске, и улыбалась простодушно, еще не понимая, что она, тараторка, натворила сейчас.
И стронулось, поехало у Федьки с того часа. За полдня он и «па-па» одолел, и «де-да» стал выговаривать довольно складно, подступил даже к словам «глина» и «песок», хотя и упускал крайние звуки, получалось у него «и-на» и «пе-со», но разве в них дело?! Он и сам учуял происходящее в себе, прилип к Варе как смола, глаз с нее не спускал и на шаг не отставал даже тогда, когда она пыталась отогнать его шутя: «Вон с тетей Анюк поди поговори! У нее лучше получается!» Ой, как хорошо-то все это было. А когда Федор Савельич при всех земно поклонился ей и попросил, нет, не попросил, а выдохнул с надеждинкой: как бы, мол, хорошо было, если бы Федька подольше побыл около нее, недельки две-три, а то и все лето… Варя чуть не разревелась от счастья и смущения, не зная, что говорить и делать. Ни отказать не смогла, ни согласиться сразу: давно мечталось хоть недельку, хоть несколько дней пожить только вдвоем с Алешей в новом, своем Доме, чистом и светлом — ах, как надоело в полутьме да на тряпках в лесорубском домике! — пожить без никого-никого, только вдвоем-вдвоем.
— Ой, какая ж я учительница; что вы, дядя Федор! Я же ничего не делала с ним, просто говорила. Его просто разговорить надо, разговаривать с ним все время… Да я ничего, попробую. Вот устроимся немножко и возьмем его к себе хоть на все лето, правда, Алеша?
— Конечно, возьмем, об чем разговор!
Неожиданно и громко получился принародный поклон лесничего его жене, и Алексей как бы заново увидел ее, со стороны. За неделю-полторы он уже попривык видеть Варю все время с тряпками, чашками-ложками в руках и как-то ни разу не вошло в голову, что может быть в ней и другое, отдельное от непередельных домашних забот, навалившихся вдруг и набегающих изо дня в день. И теперь, когда сам Федор Савельич проявил к ней нечто совсем особое (есть оно, значит, есть, коль никто из родных до сих пор не мог расшевелить Федьку, а вот Варька за две встречи смогла), Алексей вспомнил, как проговорилась она недавно в их долгом ночном шепоте: собиралась она попытать осенью в педучилище, всю весну готовилась к экзаменам, мучила себя без толку, знала бы, что так счастливо повернет жизнь… Сказала «счастливо», а в голосе у самой тревожинка дальняя прозвучала. Как быть-то теперь? Отпустить ее осенью в Речное? А чего ж… обойдемся как-нибудь, не больно семья большая. На каникулы будет приезжать, и самому нет-нет да и удастся навестить, тридцать верст ему — не крюк, за пару часов добежит. Только квартирку надо отдельную подыскать, не в общежитии же им встречаться… И в самом деле, не запирать же раз и навсегда на кордоне, вот в Синявине и будет учительствовать… Эх-хо-хо-о, вон какие выскакивают заботушки, похлестче, чем даже дом-кордон с иголочки поставить! Ну, это-то у них быстро разрешилось, легко — какой он все же человек, Федор Савельич…