— Высока?
— Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают… Я этого не люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же думаете у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две недели — бой. Офицеры — в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и нам — по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но командиры говорят серьезно: «Ребята, не посрамим русского оружия, отступать невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях — французы с пулеметами…»
— Это французы, свои же, по своим?
— А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще пичего не знали. Приказ: наступление. Значит — музыканты вперед, и мы — урррра, и вся недолга, грудью в штыки… А нас — и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб… А сзади — французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу… Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы… Апропо [Между прочим (от франц. a propos)], - как французы говорят, — апропо искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день — приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.
— Это что ж такое?
— Ну, вроде репетиция.
— А это что?
— С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.
— Ага!
— Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.
— Поддержали славу оружия.
— Вот то-то что… Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку — вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, — нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ — умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку — вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.
— Это как так — черные? — спросили из-под телега.