— А что это вы тут слушаете? — удивляюсь я.
Они почему-то почти испуганно переглядываются и расступаются перед нами.
Я подхожу ближе к машине. Водила, не глядя на меня, выходит на очищенную от помех волну.
И какой-то мужик хрипло говорит по радио:
«…обстоятельства еще выясняются. Повторяем — по первым данным вертолет упал через две минуты после взлета в шесть сорок утра. Одна из первых версий причины этой трагедии — отказ двигателя. Погибли летчик-инструктор Колыванов Иван Иванович и губернатор области Алексей Павлович Лазарев, судя по заявлениям аэродромной службы, лично управлявший вертолетом. Создана правительственная комиссия по расследованию причин катастрофы. Власти области намерены отменить все зрелищные мероприятия и объявить траур».
— Убили Лешеньку… — вдруг тихо говорит Гаша. И срывается в истошный бабий вопль: — Убили-и-и-и…
Больше я ничего не помню.
Когда меня сызнова выносит откуда-то из глубин безвременья, поначалу я ничего не вижу, все закрыто пеленой какого-то серого тумана.
Потом туман оседает и я понимаю, что лежу в палате, на очень высокой койке.
Окно полузашторено линялой шторой в каких-то кубиках. Ветер косо размазывает дождь по стеклу, мотает голую черную ветку.
Где-то что-то размеренно тикает, словно работает метроном.
А я знаю только одно: мне положено думать о чем угодно, только не о самом главном.
Потому как тогда снова начнется это. По сердцу, по мозгу, по каждой клеточке полоснет дикая, совершенно непереносимая боль. И я снова буду гореть.
Откуда-то из-под ног рванет белое, жгучее, пахнущее авиабензином пламя и начнет вгрызаться в мою кожу.
Что-то мешает моей голове. Я ощупываю ее и обнаруживаю, что я обрита налысо. На висках какие-то влажные нашлепки, от которых куда-то вниз тянутся тонкие проводки.
Чуть ниже койки у тумбочки с набором шприцев и микстур спит, положив голову на кулаки, доктор Лохматов. Он почему-то не в белом халате, а в зеленой хирургической робе. Из операционной пришел, что ли?
Я рассматриваю его внимательно. Он очень сильно сдал. Даже бесчисленные конопушки его словно выцвели. Острый шнобель торчит между впавших небритых щек, волосы цвета пакли торчат нестрижено.
И я впервые понимаю, что Лохматик жутко похож на Буратино. Да и ходит он обычно дергано. Как на шарнирах. Конечно, он у нас умнее тысячи Карабасов, но сомовские Мальвины его не жалуют. Буратины им не нужны.
Я сажусь в койке рывком, неожиданно легко и понимаю, что тоща и плоска как камбала.
— Лохматик…
Он поднимает голову, зевает и тут же начинает облупливать одноразовый шприц из упаковки.