Приезжий сворачивает к мэрии, глушит мотор и сдирает маску с обветренной красной морды, обросшей почти белой бороденкой.
— Ты что, меня уже и узнавать не собираешься, Ленька?..
— Откуда ты взялся, Зюнь? Где тебя черти столько носили? Ты куда ездил?
— Туда и наоборот… И опять же — наоборот и туда же… Помолчи! — Он сильно вдыхает воздух. — Чуешь?
— Что?
— Я только теперь узнал, Ленька: у каждого города в России свой запах. Но наш лучше всех… А как тут мой Григорий Зиновьевич? Где он сейчас?
— Гришка? Сейчас? А при Гаше, конечно… При Агриппине Ивановне…
— Ну, раз при Гаше, значит, все о’кей!
Зюнька отвязывает и снимает с багажника лопатистые рога и направляется в мэрию.
— Зюнь, ты куда?
— К Лизавете заскочу, рожки заброшу… на служебную вешалку.
— Ты что? Ничего не знаешь?
— А что мне знать? Я втихую Сереге Лыкову на ментовку два раза дозванивался, когда было откуда… и на что. Я не во все врубался, но мои вроде поуспокоились. Дед слинял. У Лизаветы процесс пошел. Гришка у нее. А что мне еще надо? Все путем.
— Не торопись… со своими рогами. Нету там Лизаветы.
— Подожду.
— Долго ждать придется, Зюня.
Через несколько минут ошарашенный известиями от Ленчика Зиновий уже на нашем подворье. Совершенно счастливый Гришка сидит на мотоцикле в мощном шлеме Зиновия и восторженно вопит, изображая гонщика. Зиновий, подбрасывая снежок, сидит на ступеньках крыльца.
— Папка приехал! Ура-а-а! А я знал, знал… Он приедет! Папка приехал! Ф-р-р-р…
Гаша выносит на подносике рюмку наливки.
— Прими… С приездом…
Зюнька не глядя пьет, закусывает снежком и сплевывает:
— Вот оно как у вас тут все повернулось.
— Да уж повернулось, Зиновий, повернулось.
— Ну ладно… Спасибо тебе, Агриппина Ивановна, но Григория я у тебя заберу. У меня же своя хата есть. Сегодня же… сейчас…
— Не гони коней-то… Вот как раз сегодня и не надо, Зюня. Ты видишь, какой он? У него вся эта радость слезами кончится, ревом… Я же детей знаю. А я ему потихонечку… валерьяночки… Травок с медом… Он и не заметит, как заснет. Да и тебе, знаешь, хоть помыться надо… Что это ты как хыппи!
— Ну, тогда я к мутер… Мутер все-таки.
— И то дело, Зиновий. И то дело.
Погост уже завален снегом, мотоцикл буксует, и к могиле Маргариты Федоровны Зюнька добирается пешком, загребая снег унтами.
— Ну здравствуй, мам… — говорит он тихо.
Отчищает фотографию на кресте от наледи, стоит долго, свесив нестриженую лохмато-ржаную башку.
Потом он направляется, буровя заносы мотоциклом, к своему дому. У подъезда уже приплясывает Серега Лыков, в рыбацких сапогах и брезентовке, с подмороженной рыбой на кукане, у ног его стоит магазинная упаковка с бутылками.