— А чахомбили у Гоги не то, — прихлебывая винцо, сообщает старец.
— Чахохбили, папа, — поправляет Серафима.
— Пусть так, доча. Но вот я в Париже трескал чахомбили… с лягушачьими лапками. Вкус — как в раю. А потом узнал… Наша лягва, ростовская… с Дону. Там какие-то дошлые коммерсанты ее отлавливают и в мокром мху французам прямо на самолетах отправляют. Своих шаромыжники уже всех сожрали! Вот я и прикидываю, пиар. А чего наши сомовские лягвы без всякого смыслу все берега заселили и по болотам трещат? Может, разработаешь мне проект? Я тебя в долю возьму. Ты ж только подумай: схватил ее, падлу, за лапку — гони еврик…
— Темны вы, Фрол Максимыч, — благодушно цедит пиарщик. — Во-первых, летом лягушку не ловят: они слишком активны. А вот глубокой осенью эти милые твари залегают на дно водоемов… в зимовальные ямы. Даже друг на дружке. Вот оттуда их откачивают… даже насосами. Ну а во-вторых, в моем контракте участие в ваших дурацких проектах не оговорено.
— А ты бы без контракта? А? По любви и дружбе? Юлик?
Петровский его уже не слушает.
— Серафима Федоровна!
— Аюшки…
— Судя по опросам, наши задумки срабатывают. Сын намерен исправить промахи и ошибки матушки, так сказать, искупить ее грехи, идет своим путем. Главное — отмежевать его от прошлого, отмыть.
— Отмывайте! Чем больше мыла — тем надежнее.
— Но это для пожилых, которые хорошо знали его мать. А мне нужен сверхмощный удар по мозгам молодняка. Я намерен забросить сюда какой-нибудь супермодный ансамбль, от которого и в Москве сопляки тащутся…
— В чем проблема?
— Нужна наличка.
Максимыч настораживается:
— Ну, твою мать… Опять наличка. А за что? Что ты такого сделал, пиар? Плакатики развесил?
— Выключись, пап… У нас гостья… Дорогая даже…
А это я вошла и торчу в дверях, озираясь не без деланного восторга:
— Да. Вот это штаб! Самый расштабной штаб! А вот вы, значит, тот самый знаменитый Петровский?
— Собственно… чем могу быть полезен, Лизавета… Лизавета…
— Юрьевна. Что ж вы так примитивно-то со мной? Замахнулись — так бейте! А пустышки мне в дом подбрасывать постыдились бы…
Я прокатываю гранату по общему столу, Петровский подхватывает, вынимает записку и недоуменно рассматривает ее. И заводится с пол-оборота, вздымаясь почти в бешенстве:
— О господи! Я же просил, предупреждал, умолял. Никакой самодеятельности! У меня репутация, имя, в конце концов. Я никогда не опускался до таких железяк…
— А что особенного? Пошалил кто-то из детишек, — замечает небрежно дед.
— Кто-то?! Виктория, ну и что нам делать? Он же ничего не слышит! Сворачиваемся?