— Скатертью дорожка, пиар.
— Да заткнись ты, пап! Уголовщины испугались, Юлий Леонидыч?
Это уже Симка.
— Уголовщина меня не пугает. Меня пугает идиотизм. Только не делайте, Фрол Максимыч, хотя бы передо мной вид, что вы не имеете к этому кретинизму никакого отношения! Ну кто из ваших подручных додумался?! Или это ваш личный проект?!
— Симка, что он тут разошелся? Ну, случайная случайность…
— Тут же без вас случайно ничего не случается, Фрол Максимыч.
— Вот как выворачивает-то, а? Как перекручивает? Все в говне, а он — в белой рубашке.
— Папа!!
— Ну?
— Что вы при ней тут завелись? Ты иди, Лизавета, иди. Дурота это чья-то… Не наша… Христом Богом клянусь… Это не мы. Папа, разберись! Сейчас же.
— Привет Зюньке… Этот лапоть про эти штучки хоть что-то знает? Или вы без него обходитесь? — кланяюсь я не без издевки в пояс.
Они молчат.
Я ухожу.
И в первый раз за всю мою жизнь в родимом Сомове я неожиданно понимаю: да ведь главный у них всех не этот контрактник со своей дамочкой для служебно-интимного пользования и даже не мощная как бульдозер и почти непробиваемая Серафима.
Хозяин всему — дед Щеколдин.
Он же их всех через губу разглядывает…
Он же их всех в ломаный грош не ставит.
Он же их…
Всех…
Я пытаюсь вспомнить, что мне пытался вякать про деда Зиновий.
Но он особенно не распространялся.
До меня просто не доходило, что это от страха.
Жутко боится любимого дедульку обожаемый внучек.
Похоже, даже Маргарита Федоровна тоже боялась.
Но с чего?!
И на кой хрен этому затертому пенсионеру эти идиотские выборы?
У него и так, кажется, весь город и все сомовские в кулаке.
И, кажется, я тоже…
Хотя никогда не догадывалась об этом.
Бывают люди, которых знаешь день, не больше, а тебе почему-то кажется, что прожила с ними всю свою и бессознательную и сознательную жизнь.
Вот так у меня и с Людмилой получилось. С Касаткиной.
Гаша расщедрилась, отстегнула мне на бензин, и мы всей командой сгоняли в Плетениху, где дядя Ефим с ходу раскочегарил нам всем баньку. С травами, домашним кваском на раскаленную каменку.
Парились все, кроме Машуни. Девчоночка, худенькая, как воробышек, все косточки на просвет, прозрачненькая, с прозрачными же, как громадные аметисты, глазищами, оказывается, астматичка. Без ингалятора и шагу не ступит.
Пока мы ухали, ахали и вопили, хлестали вениками в бане, Ефим сидел на пеньке перед Машуней, позировал.
А она его рисовала в своем альбоме цветными карандашами.
Мы только охнули — супруг Гаши вышел как живой, глазки как у ежика, востренькие, каждый волос в бороденке виден.
Вот черт…
Был бы Гришка при мне — вот ему и подруга, и учитель рисования!