Когда открыл глаза, то увидел на краю плахи две окровавленные головы с застывшей на лицах маской смерти. Лицо Даниила вытянулось, рот широко открылся, отрок Тарх полузакрытыми глазами глядел в толпу, а из-под голов с помоста, журча, лилась алая кровь.
– Данилушка-а-а! – вырвался из груди и горла хриплый крик. – Данилушка!!
Толпа оборачивалась и с недоумением глядела на кричавшего, всхлипывающего старика, рвущегося вперед. Кто-то толкнул его, кто-то отстранился, как от чумного. А Мефодий уже ничего не слышал, не видел, просто кричал, и слезы катились по его скуластым щекам, пропадая в стариковской седой бороде. Внезапно сильные руки схватили Мефодия и вывели из толпы. Это был Курбский.
Полуживого его посадили на коня и отвезли куда-то, почти бессознательного. Очнулся, когда дали понюхать уксусу. Постепенно приходя в сознание, он узнал слугу Курбского – Ваську Шибанова, и самого Андрея Михайловича. Оказалось, князь привел Мефодия в свой дом. Горница была полутемной, скорый зимний вечер был близок. Горели лучины и лампады у образов.
– Ну, живой? – осведомился Васька, заглядывая в красные от слез глаза старика. Мефодий, не видевший ни смерти Алексея, ни его тела, ни могилы, смутно верил в его гибель, но казнь Данилушки была свежа в памяти и возникла перед глазами сразу, едва он пришел в сознание. Снова к горлу подступил горький ком, и старик, закусив до боли грубый свой кулак, зажмурился, всхлипнул, и снова хлынули слезы. Но смог себя сдержать, чтобы не разрыдаться – негоже было перед Курбским.
Князь торопился.
– Я отправляюсь в Великие Луки. Там государь оставил меня воеводой. Хочешь – поехали со мной, будешь при мне служить, – предложил он старику. Мефодий утер слезы и посмотрел отрешенно на Курбского.
– Никому больше служить не стану, – проговорил он, – нет боле никого из тех, кому я был предан. Искоренено гнездо Адашевых… Отправляйся на войну, Андрей, служи России и государю. Я же отправлюсь… подальше от… всего…
Мрачный Курбский с сочувствием и сожалением поглядел на разбитого старика, затем отвернулся, двинув желваками. Ничего не говоря, Мефодий ушел, пошатываясь. Тихо скрипнула за ним дверь. Курбский стоял некоторое время, глядя Мефодию вслед, повел плечом, подавил в себе тяжелый вздох. Шибанов не дал растянуться тяжелой тишине, бросился за шубой, кою опомнившийся Курбский медленно и с усилием, будто под неведомым бременем, надел на себя.
– В путь, княже?
Город опустел от мороза. Рогатки загораживали узкие улочки, рядом несли караул стрельцы, медленно расхаживая взад-вперед и греясь у разведенных костров. В окнах теремов и слободок горел уютный домашний свет. Во дворах заливисто лаяли собаки. Над притихшей Москвой возвышались башни и стены Кремля, а за ними виднелись массивные, золоченые купола соборов, вечных безмолвных свидетелей всей жизни столицы…