Солдатик, недоверчиво поглядывая на старшину, положил трофейный карабин на землю и, перевернув труп на спину, расстегнул на нем ремень. Этого было мало: к широкому поясному ремню крепились более узкие плечевые ремешки – пришлось ему возиться и с ними. Старшина в это время нагнулся и подобрал маузер.
– Красноармеец Ефимов! – прикрикнул он командным голосом, на недовольно встрепенувшегося солдатика. – Приказываю: снять с фашистской нечисти всю амуницию и приладить на себя. К выполнению приступить!
– Есть, приступить, – обиженным голосом повторил Ефимов. Старшина, передергивая на ходу затвор хитростью отобранного трофея, тоже побежал было к оврагу, но остановился: фельдфебеля уже застрелили и все, кроме одного бойца, спустившегося вниз за его оружием, возвращались обратно.
Старшина Цыгичко оказался самым старшим по чину среди пленных, он и принял командование небольшим, меньше отделения, отрядом. Румына, первого набросившегося на немцев, все хлопали по плечам и хвалили непонятными ему словами. Ему, оценив его меткость, заслуженно вручили в дополнение к карабину всю снятую с убитого им «шутника» амуницию. Старшина велел отнести и сбросить немецкие трупы в овраг, но румын остановил его. Быстро говоря что-то непонятное для русского уха, Якобеску жестами показал, и старшина его понял, а поняв, одобрил, что с немцев нужно снять мундиры и переодеть красноармейцев: они будут изображать конвоиров. Оставшиеся останутся теми, кем и были – обычными русскими военнопленными.
Все фашистские мундиры оказались в большей или в меньшей степени продырявлены и залиты кровью. Но у каждого солдата, кроме фельдфебеля, за спиной в составе полевой экипировки крепилась свернутая маскировочная плащ-палатка. Решили, несмотря на еще припекающее в середине дня августовское солнце, набросить их сверху. Лишь двум красноармейцам удалось прикрыть пулевые отверстия, обрамленные пятнами еще не засохшей крови, свернутыми в скатку, на манер красноармейских шинелей, плащ-палатками, засунув их концы под ремень. Остальные облачились, как при непогоде или для маскировки. Из шести снятых с трупов полевых курток лишь одна, немца, нервно изуродованного Ефимовым, оказалась вовсе негодной для использования: очень уж обильно она затекла кровью – не прикроешь даже накидкой – и пошла разрезами. Всем, кроме старшины и сержанта-румына, и так носящих сапоги, пришлось переобуваться, не всегда по размеру: красноармейские ботинки и холщовые обмотки с форменными брюками вермахта как-то не гармонировали. Якобеску еще и пришлось снимать со своих сапог и прятать в карман шпоры, а протертые ими светлые полоски затирать землей. Собственные гимнастерки и галифе солдаты попрятали и в канистры противогазов, выбросив последние, и просто свернув и закрепив на спинных ремнях под плащ-палатками.