Перечитал написанное. Разочаровался в себе. Действительно, какое-то запоздалое сведение счетов, обида на жизнь, за свою жизнь. Пахал, пахал, что-то, казалось, получалось. И другие, подчас даже часто, подтверждали. Но не достиг того, чего достиг твой «предмет», человек, которого ты, как и он тебя, судя по всему, недолюбливал. Хотя после эфросовского «Дон-Жуана», сидя в твоем доме, оставил на двери свой автограф: «Теперь уже навсегда твой И. Смоктуновский». Но прожили мы с ним две параллельные жизни. Его земная жизнь уже закончилась, твоя еще длится. Он, как персонаж чеховского «Черного монаха», когда тот был в эйфории, жил и, скорее всего, до конца жизни в ней пребывал, чему способствовало мнение окружающих: гений, наивный ребенок, востребованный в театре и кино артист, десятки ролей, десятки фильмов, артист первого положения во МХАТе, во всей стране.
А ты, «перекати-поле», менял театры, страны. Кидало в режиссуру, в чтение стихов, в сомнительное литераторство и т. д.
И вот теперь, в свои 68 лет, сидишь в «психушке» уже во второй раз и что-то строчишь, наивно рассуждаешь о природе гениальности. Признайся хоть себе, что, в сущности, тебя злит, что человек, названный в глаза гением и живший, судя по всему, в этом убеждении, подыгрывавший в гениальность и в жизни, в твоих глазах был просто очень хорошим, большим актером, чрезвычайно крепким профессионалом, толерантной ко всему личностью, «тонкорунной овцой», иногда притворщиком и хитрованом, к тому же обидевшим тебя лично.
Но ему везло, и заслуженно, ведь и в самом деле – большой талант. Он был возвеличен, удостоен всех мыслимых наград, жил материально стабильно, ничтоже сумняшеся играл Ленина, снимался в фильмах Пчелкина, фильмах сомнительных (например, «Анна и Командор»), да и играл их обычно, нормально, не более того, что ничуть не мешало ему пребывать в статусе гения, космического артиста.
В театре он, несколько припозднившись по возрасту, сыграл Иванова, сыграл отлично, но игравшая с ним Сарру Екатерина Васильева играла много подлиннее, серьезнее. Его Бах в «Возможной встрече» в постановке В. Долгачева – как бы эффектен, но не страстен, неглубок, сыгран внешне. Людовик в «Мольере» – опять внешне, с расчетом на эффекты, к которым он был склонен даже в лучших своих прошлых ролях. Была им сыграна роль Иудушки Головлева, которая могла быть и временами была выдающейся, но гигантский лайнер, сконструированный Львом Додиным, не взлетел. Так что же тебя в нем так поразило, поразило по-настоящему?
Первой по-настоящему понравившейся его работой был Моцарт в телевизионной версии оперы Н. Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери», поставленной В. Горрикером в 1962 году. Сальери был Петр Глебов. В этой работе меня поразило одно качество Смоктуновского. Его можно с одинаковым успехом назвать и бесстрашием исполнения, и поразительным бесстыдством игры. Эти понятия тесно взаимосвязаны. Эксгибиционизм – одна из основ нашей профессии. Потому, вероятно, она так мучительна. Прекрасно, возбуждающе мучительна. Ведь и эксгибиционист, полагаю, получает некое наслаждение, бесстыдно выставляя себя напоказ. У актера, разумеется талантливого, этот эксгибиционизм облекается в некие формы, приспособления. И тогда одареннейший Смоктуновский в его оперно-игровом Моцарте, не стесняясь изысканной, почти жеманной красоты жеста (руки, о, эти длани, причудливые орудия мастера-артиста), изображает чрезвычайно эффектно, как мне тогда показалось, пластику гения – Моцарта.