Оба Мейендорфа много думают о Берлине, где им, за исключением 1848 г., очень хорошо жилось. Лишь теперь они совершенно ясно почувствовали, что примкнули к Пруссии и королю, хотя в свое время Мейендорф частенько и бранился. Его теперешнее положение не то, что он имел в Берлине. И со вспыльчивым Горчаковым, который никогда не спит, в 5 утра будит своих секретарей для написания депеш, хочет быть передовым борцом нового славянства (!), при этом одержимый вызывающим смех тщеславием, а, например, в Веймаре и Дрездене высказывался так, будто бы в Штутгарте обсуждаются самые важные вопросы всемирно-исторического значения, в то время как Орлов, который все еще первый человек в империи, утверждает обратное, а Наполеон заявил без обиняков: «Nous n´avons fait rien. Nous avons fait de l´eau claire[478]», итак, с этим занятым, по студенчески бахвалящимся Горчаковым Мейендорфу совершенно невозможно установить отношения. Этот человек остроумный, но весь мир вот уже несколько лет смеется над ним. Уже поверенным в делах, как известно, его называли: le surchargé d´affaires[479].
Вечер понедельника
После обеда у императрицы-матери, о котором я писал[480], у меня была беседа с этой знатной дамой. Чтобы услышать от нее что-то, я сразу начал с мемуаров Екатерины — которые я сам хотел и должен был видеть, поскольку они сверхинтересные — и многое узнал, что меня очень взволновало. В ходе нашей прекрасной беседы, подошел пожилой Нессельроде, который хотел представить меня перед императрицей как автора. Правда, она великолепно одернула его тем, «что она уже давно знала об этом». Более занимательно было, когда разговор между нами тремя коснулся Семилетней войны[481], и граф дважды подряд упомянул начальный 1756 год как год окончания войны, а императрица, поначалу сама несколько ошибавшаяся, вскоре все же собралась с мыслями и в жесткой форме остановила доброго графа. Вся эта беседа была чарующей. Если бы я только мог получить мемуары Екатерины! Между тем я вновь начал кокетничать с нашим архивом: донесения прусского посланника из Ораниенбаума и из Петергофа во время революционных дней 1762 г. — это неприятно задело императрицу. «Одним словом, посланник был в эти дни как раз у другого?» Этим «другого» она обозначила Петра III так, как будто бы она не хотела называть его имя.
«Визиты и званые вечера?» Мой дорогой Шлёцер, я более и не думаю о званых вечерах! Все общество исчезло, больше никто не приходит; недовольное настроение везде. «Tout le monde qui se respecte, s´en va[482]» — сказал мне один русский. А визиты? их я также более не совершаю. Каждый вечер я остаюсь дома; архив несказанно интересен. «Ты рассоришься со всем миром!» Все это мне безразлично.