Разве дела обстоят не так же с погружением в виртуальную реальность? Когда я поднимаю руку, чтобы толкнуть объект в виртуальной реальности, он действительно движется. Я обманываюсь, конечно, если верю, что именно жест моей руки вызвало это движение. Будучи погруженным в VR, я не заметил изощренную работу компьютерного механизма, выполняющего в данном случае функцию Бога, который обеспечивает координацию двух сфер в окказионализме[98].
Всем известно, что кнопка закрытия дверей в большинстве лифтов – это некое плацебо, помещенное туда ради того, чтобы дать людям иллюзию возможности ускорить движение лифта. Когда мы нажимаем на эту кнопку, двери закрываются абсолютно в тот же момент, в какой закрылись бы, нажми мы просто кнопку нужного этажа. Этот пример ложного участия является отличной метафорой индивидуального участия в «постмодернистской» политической жизни. И это окказионализм как он есть: согласно Мальбраншу, мы постоянно нажимаем на подобные кнопки, затем неустанный труд Бога соединяет нажатие и последующее событие (закрытие двери), в то время как мы уверены в том, что именно наше действие заставило дверь закрыться.
По этой причине необходимо учитывать фундаментальную двусмысленность влияния киберпространства на нашу жизнь. Это зависит не от технологии как таковой, но от способа ее социального описания. Погружение в киберпространство может обострить наши телесные ощущения (новая чувствительность, новое тело с новыми органами, новое разделение полов…), но также дает слишком много власти тому, кто это пространство программирует. К примеру, виртуальное тело можно украсть, лишив человека власти над ним, чтобы он больше не мог относиться к нему как к «своему собственному». Здесь мы сталкиваемся с основополагающей двусмысленностью понятия медиатизации (аннексии)[99].
Изначально это понятие обозначало действие, вследствие которого субъект лишался своего прямого непосредственного права принимать решения. Искусством политической аннексии мастерски владел Наполеон, который оставлял монархам покоренных стран видимость власти, которой они при этом не могли пользоваться. На более общем уровне можно сказать, что «медиатизация» монарха характерна для конституционной монархии. В ней роль монарха сведена до формального «расставления точек над i»: он подписывает и таким образом делает обязательными к исполнению указы, содержание которых определяет выборный правящий орган. Разве то же самое, с некоторыми поправками, не относится к прогрессирующей компьютеризации нашего времени, в процессе которой субъект также все больше «медиатизируется»? У него отбирается власть и при этом создается ложное впечатление, будто ее становится больше. Когда наше тело медиатизируется (будучи пойманным в сеть электронных девайсов), оно одновременно с этим подвергается угрозе радикальной «пролетаризации». Субъект низводится до значка доллара, учитывая, что теперь даже его личным опытом может манипулировать и управлять механический большой Другой.