В продолжение всего вышесказанного я хочу рассмотреть три тезиса о счастье. Первый – что умиротворенность связана с долгосрочным ощущением счастья, которое обсуждалось ранее, и понятием о правильном расположении души. Счастье лучше всего понимается в перспективе безмятежности. Под этим углом основным свойством счастья является его близость к состоянию покоя – их роднит отсутствие глубинных противоречий. Также оно близко к состоянию покоя в том смысле, что больше напоминает остановку, чем движение к цели. Это конечное состояние, завершение и воплощение в жизнь, а не ощущение недостаточности и недостатка. Слово «безмятежность» обычно используется для передачи греческого термина ἀταραξία, прямого конкурента термина εὐδαιμονία, употреблявшегося Платоном и Аристотелем. Последнее обычно переводится как «счастье» и чуть реже – «блаженство». Понятие ἀταραξία также с трудом поддается переводу, и «безмятежность» – самое близкое к нему. Понимание счастья как умиротворенности помогает нам обнаружить, что враг счастья – тревожность. Я подразумеваю под этим словом не тревогу по поводу того или иного события, не беспокойство о том, чтобы вернуться на «Навуходоносор» и не попасться Агентам, но тревогу об общем шатком положении вещей, которая, подобно «занозе в мозгу», мешает спать по ночам.
Это подводит нас ко второму моему тезису о счастье. Первый заключался в том, что счастье близко к умиротворенности; Аристотель же связывал счастье с деятельностью (ἐνέργεια). В итоге перед нами спор между стоиками и последователями Аристотеля (перипатетиками). Последние определяют счастье через движение души к совершенству (ἀρετή). Счастье – это summum bonum, высшее благо, а высшее благо для человека состоит в достижении совершенства в определенном деле (ἔργον), которое подразумевает деятельность души. В этой картине есть место, пусть проблематичное, и для «внешних благ» вроде качественной еды и безопасной обстановки; счастье – это не просто упражнение в добродетели. Это можно назвать объективистским определением счастья, и у него есть несколько очевидных плюсов. Оно дает нам критерии для оценки счастья и объяснить, как люди могут считать себя счастливыми, выполняя функцию батареек в Матрице. Это определение, как мы уже упоминали ранее, полезно в плоскости «счастливого раба» и «счастливого тирана». Оно проводит связь между счастьем и этикой, охватывает жизнь человека целиком и создает основу для нахождения различий между счастьем и удовлетворенностью.
Однако если не касаться проблемы поисков определений души, естественного предназначения и совершенства, а также вопроса объединения теоретической и практической добродетели, данное определение напрямую не связано с переживанием счастья. Аристотель в «Никомаховой этике» утверждал, что совершенство (ἀρετή) – не чувство (pathos), и счастье – тоже не чувство. Так как счастье – это ἐνέργεια, активное действие, было бы странно, если бы оно связывалось с пассивностью, с которой и ассоциируется πάθος. К Аристотелю возникли бы вопросы, если бы он понимал счастье, всегда сопряженное с действием (по определению не являющимся чувством) как чувство. Скорее, счастье, – это активные решения, которые принимает Нео, его познание себя и мира вокруг, а не ленивые виртуальные свидания с женщиной в красном.