В первой части эссе Гинзбург анатомируется «расстановка сил» на собрании в секции критиков Союза писателей. Собрание организовано, чтобы обсудить «призрачную» тему – тему дефицита молодых критиков и старения опытных кадров. Однако, как указывает Гинзбург, истинная проблема состоит не в том, о чем говорят выступающие на собрании (не в том, что университеты, журналы и административные органы не принимают необходимых мер для поощрения критиков к профессиональному развитию и вступлению в Союз писателей), а в общем состоянии литературы – в ее стагнации. Темы, включенные в повестку дня собрания, – это, по мнению Гинзбург, «подмененные темы»[885], которые «создают видимость деятельности, что собравшимся практически нужно, и видимость высказываний, разумных, даже либеральных и благородных, – что всегда приятно высказывающимся»[886]. Гинзбург анализирует речи членов Союза писателей – людей разных возрастов, у них разные отношения с властью («власть имевшие, власть имущие и только еще хотящие иметь»), разнится и влияние их отношений с властью на оценку их исторической функции[887].
Первый из выступающих когда-то верил в идеалы коммунизма: в машинописной версии его имя расшифровано – сообщается, что это был Лев Абрамович Плоткин (1905–1978)[888]. Его судьбу тоже «повернула» революция, но не в сторону неудачи, а в сторону успеха. По словам Гинзбург, этот юноша из бедной провинциальной семьи в четырнадцать лет пошел работать, но позднее сумел закончить университет и начать карьеру в Ленинграде. Его участие в судебных процессах 1930‐х годов можно было отчасти извинить тем фактом, что он был не из тех, кто желал своим оппонентам смерти, – он просто хотел, чтобы они не преграждали ему дорогу. Он сделался администратором (фактическим директором) Пушкинского дома, затем был снят с этой должности, а позднее снова назначен, получил также повышение по службе в Ленинградском государственном университете – стал профессором, а впоследствии вновь уволен. Гинзбург пишет, что за выпавшие ему на долю испытания он заплатил двумя инфарктами, но все же выступал в роли сурового проработчика по таким делам, как дело Михаила Зощенко. Прежде он был, так сказать, стражем у врат университета: сразу после войны спросил у одного человека, желавшего поступить в аспирантуру, как у того обстоят дела с национальным вопросом (в смысле, не еврей ли он по национальности), но спросил с некоторой стеснительностью. На собрании в 1970‐е годы этот пенсионер (из категории «власть имевших») мог бы избрать жанр самокритики, но его речь, напротив, оптимистична и изобилует похвалами другим критикам. Гинзбург истолковывает его выбор так: он то ли сознательно, то ли бессознательно пытается продемонстрировать, что ему благоволят лица, занимающие высокое положение в нынешней иерархии