Море морского цвета нравится Гинзбург тем, что его «нельзя с чем-нибудь сравнить или назвать иначе (вообще много сравнивать бесполезно)»[491]. Гинзбург обычно избегала метафор и утверждала, что их неумеренное использование создает опасность для стиля прозаиков. (За этот недостаток она критиковала Веру Инбер и даже Осипа Мандельштама.) Над писателями, которые «не умеют оставлять вещи в покое», «пока не загонят вещь в метафору», нависает угроза того, что они начнут плодить «безответственные сравнения, фальшивые масштабы, кунсткамерность и остроумие»[492]. В прозе метафора может помешать достигнуть толстовской или пушкинской ясности и точности слова. Если в метафоре a = b (одна вещь приравнивается к другой или заменяется ею), то в формуле, как понимала это Гинзбург, a = A (вещь равняется более обобщенной версии самой себя).
В описании моря у Гинзбург его естественный цвет ассоциируется с «формулой» здорового отношения к жизни и смерти: «Море морского цвета, в короткой и крепкой волне, помогает найти формулу здоровья и формулу преодоления страха. Здоровье – мужество организма, который живет, хотя знает о бедствиях возможных и неизбежных, в том числе о собственной смерти»[493]. Ниже в том же пассаже Гинзбург описывает, как пловец осознает ненадежность своего положения в воде. Висящий над бездной, но остающийся на поверхности благодаря маневрам своего тела, он существует благодаря своей силе воли. Нейтральное «море морского цвета» характеризует отношение человека к водному пространству как к месту, где нет поддержки, что помогает человеку понять смерть, а следовательно, и жизнь.
Есть еще один пассаж о море, где Гинзбург, выступая в роли гипотетического писателя, испытывает себя на прочность. Черновой вариант этого пассажа – часть «Теоретического вступления» (ок. 1939) к «Возвращению домой» (первому разделу «Дома и мира»)[494]. Гинзбург знакомит читателей с писателем, который раскладывает на части переживаемое им, методично анализируя свои впечатления:
Представим себе человека, лежащего на пляже. Спиной он ушел в колющий спину песок. Его колени расслаблены. Солнце остановилось у него на губах и веках. Закрыв глаза, он слышит, как шипит и как потухает волна. Раскрывая глаза, он следит за волной, сначала движущейся в ряду других. Волна – все отчетливее и ближе; она идет, наконец, первой волной прибоя. Увеличиваясь, вдруг заворачивается вовнутрь и вспыхивает пеной; разворачивается плоско, течет назад, оставляя за собой пузырчатую пену, всасывающуюся в песок. Человеку на пляже нравится лежать в песке и на солнце и смотреть на волну. Но какое-то происходящее в нем движение не может на этом остановиться. Зачем мне, собственно, солнце? Затем, что это доставляет мне удовольствие. А зачем испытывать удовольствие? …Скорее всего, гипотетический человек на пляже не произносит этот внутренний монолог. Но так точнее всего расшифровывается его душевное беспокойство. В беспокойстве он начинает думать; он думает о песке и про себя называет его колючим, щекочущим, жестким, или, напротив того, нежным; ему приходит в голову, что чувствительная кожа губ сильнее, чем остальная поверхность тела, отзывается на солнечные лучи, и он формулирует: солнце остановилось на губах и веках. Ему приходит в голову разложить прибой на несколько последовательных движений. И когда это сделано – беспокоиться больше не о чем. Песок, солнце и море нашли себе применение.