С таким же успехом гипотетический человек мог бы задать вопрос… зачем я назвал песок, на котором лежу, – нежным, или рассыпчатым, или колючим? Это интересно? А зачем, собственно, чтобы было интересно… Он мог бы спросить, но он не спрашивает. Это значит, что он нашел то, что в разных контекстах называют смыслом, счастьем, ценностью, назначением, – неразложимую самоцель жизненного процесса[495].
В этом глубоком, многослойном пассаже яркие образы иллюстрируют, как подобное описание формируется в голове писателя и как чувствует себя сам писатель в ходе этого процесса. Подход Гинзбург к внешнему и внутреннему мирам (морю и настроению писателя) – не что иное, как метод разложения на части (движения волны и беспокойства писателя). Вместе с тем это модус объяснения: «формула» лежания на пляже («Солнце остановилось на губах и веках») на поверку оказывается четко логичной, поскольку кожа этих участков лица наиболее чувствительна к теплу. Вся сцена – набор вопросов и решений.
При всей его аналитической блистательности пассаж также отличается чарующими созвучиями и поэтичностью[496]. Первая строка изобилует звуками «с», «л» и «н», сконцентрированными во всеобъемлющем слове «Солнце». В четвертой короткой фразе преобладают звуки «ы» (есть также один звук «и»), а также шипящие согласные («Закрыв глаза, он слышит, как шипит…»). В целом налицо преобладание шипящих и звуков «в» и «с», которые, возможно, отсылают к плеску волн у песчаного берега (звуки «п» и «с»). Ниже есть внутренние рифмы – например, повторяется «-ворачивается» (заворачивается, разворачивается), есть три ударных слога с открытым звуком «а» («пляже нравится лежать»). Умножаются не только звуки, но и действия. «Солнце остановилось», но в голове писателя что-то не может остановиться («какое-то происходящее в нем движение не может на этом остановиться»). Это движение во внутреннем мире писателя дублируется движением волны, которую он разлагает на части («разложить прибой на несколько последовательных движений»). «Разложенный» поток воды противопоставляется «неразложимой самоцели».
Контраст между движением и статичностью, на котором заострено внимание в этом пассаже, перекликается с взаимоотношениями между временем и письмом. Устойчивая формула в начале текста, образ статичности («Солнце остановилось на губах и веках») приводится в движение актом разложения на части. Во второй раз, когда мы узнаем, как именно формула возникает в сознании писателя, у нее уже другой смысл. В мини-сюжете Гинзбург писатель перестает беспокоиться после того, как находит формулу для этой сцены. Парадоксальным образом, несмотря на свой дар анализа, Гинзбург ставит знак равенства между счастьем и прекращением мыслительной деятельности, которое становится возможным благодаря удачной формуле; ее поиски на миг прекращаются вместе с поисками, которым предается гипотетический писатель. Однако она намекает, что неохотная удовлетворенность, которую испытывает писатель, улетучивается, ведь, чтобы разрушить окончательность концовки, хватило бы всего одного дополнительного вопроса, еще одного «зачем?». Склонность Гинзбург акцентировать непрерывное движение отражена в двух образах: солнца, которое останавливается на губах и веках, и разбивающейся о берег волны, разложенной на движения, из которых она складывается. И все же пассаж в целом (не случайно он следует за сравнением писателя с прустовским героем) разворачивает процесс мышления так, как этот процесс происходит в текущую секунду. Описание одной волны прибоя может служить метафорой того, как описывается протекание жизни во всем произведении, – протекание увлекательное именно потому, что движение жизни непрерывно, а запечатлеть его трудно.