— Так вот, из бывших в том патруле всех, кого зараза пощадила, аркебузировали. А семьи, опять же кто выжил, изгнали.
— Семьи-то зачем? Это верная смерть, в такое время.
— А чтобы гнилая кровь не множилась. Жестоко, Александр Иваныч? Ну, а чума — она помилует? Вот, с той поры и повелось: которые мимо карантина степью едут, тех стрелять безо всякого разговору. А кто пограбить труп наладится — свои же его рядышком и положат. Никто сего не приказывал, сам собой обычай установился… Да не так уж много и убили: земля, ведь она слухом полнится. Бродяги всякие, кои поветрие разносят, стали ландмилицкие земли десятой дорогой обходить.
— Стало быть, сие пошло не от начальства, хотя и при его непротивлении?
— Можно и так сказать. Когда народ сам, своею волей, карантинные правила сверх положенного строжит — зачем ему мешать?! Жить-то всем охота, начальству тоже…
— Суров здешний народ. Прямо — Рим!
— Нет, батюшка: мы православные!
— Да я не о том. Не о нынешнем Риме — о древнем. Тоже ведь зачинался как община воинов и земледельцев, стесненная врагами и не имеющая иной надежды, кроме как на себя. А поднялся — благодаря военной доблести и твердости закона. Гляжу на вас и дивлюсь: что ж это я такое сотворил-то?!
И впрямь, занятно было поглядеть на тамошних людей. Странное возникало чувство. Как будто пожилой и долго бывший в отлучке отец встретил своих уже взрослых и порядочно заматеревших сынов. Старики меня, большей частью, помнили; юное же поколение — таращилось, как на библейского патриарха, явившегося во плоти.
А крепкая получилась порода! Похожая на казаков, только без их дикой вольницы, с большою долей регулярства во всех привычках. Списанные на поселение солдаты, подобно затравке, вокруг которой нарастает кристалл, задали строй всему ландмилицкому племени. Какая только кровь в него не вливалась! Воронежские однодворцы, симбирская мордва, беглые крепостные со всех губерний, польские малороссияне, даже крещеные черкесы и татары, — всех, как в армии, жизнь переплавила и отлила в одну форму. Форму русскую, но со своими особенностями. Первое, привычка к оружию. С самой ранней юности, даже с детства. И если соседствующие казаки больше уповают на пики и сабли, здешние любят стрельбу. Кроме обыкновенных фузей, у них много штуцеров и винтовок самых различных образцов. Большая часть — изношена сверх меры, но каким-то чудом они ухитряются из них попадать! Второе, дисциплина. Соседство с ногаями не позволяет зевать: заарканят, и пропадешь в неволе. С флангов поджимают донцы и малороссияне. Эти хоть, вроде, свои, но им тоже палец в рот не клади: те и другие — разбойники первостатейные. Доводится и с казаками подраться; бывает, что даже воинским обычаем. За трусость или неисполнение приказа здесь наказывают телесно мирским приговором. По первому разу — телесно. А по второму… Смертию казнить сельский сход власти не имеет. Вроде бы так. Но старики могут собраться, поговорить… Кто запретит? А что потом виновный исчез куда-то, так поди знай — чего с ним сталось. Может быть, на татар в степи нарвался, а может — волки съели… И что уж совсем удивительно, они себя считают вольными! При обычаях более строгих, нежели порядки в ином полку, не говоря о простом дворянском имении, люди уверены: «мы тут стоим заслоном против крымцев, а за то нам царем Петром даны земля и воля». Возможно, дело в том, что ландмилицкие офицеры еще не слишком оторвались от односельчан и не верстают оных в холопи, как бывает на гетманской Украине. Работников держат, но из пришлых.