Ты бываешь тоже неправ по отношению ко мне, Ежа. Ну, Бог с тобой… Моя совесть чиста перед тобой, несмотря на то что твоя тяжелая жизнь на фронте в этом отношении ставит мне тяжелые требования. Не бывает ни одной минуты, чтоб мне кто-нибудь мог сказать, что я живу хорошо в то время, когда мой муж измучился на фронте…
Что касается моего голосования за № 6, то это произошло потому, что список лиц там мне больше всего нравился; в тактике же я ни с одной партией не могу согласиться. Что же касается победоносного конца, то я в него не верила и не буду верить. И теперь я стою на той точке зрения, что всё зло происходит от войны, и ее нужно как [можно] скорее кончать. А, по-видимому, она опять затягивается. К власти призываются к.-д., заговорили Пуришкевичи… Переживем, должно быть, еще раз времена тяжелых репрессий…
21 /VII. 1917 г.
Что я тебе отвечу по поводу вашего обмена? Я не пишу, потому что мне больно об этом писать. Остается только одно: когда я кончу кормить Ириночку (месяца через 2–3), подам заявление в военное ведомство о желании моем заменить тебя. Может быть, сделают исключение из российских законов, по которым с военной службы можно уйти только по болезни. Я не упускаю ни одного момента, чтобы сказать, как вы устали, как вы ждете смены, но на это слышу от одних такой ответ: «Мы готовы, пусть нас правительство призывает», от других: «Почему именно менять врачей, ведь офицеры же остаются без смены». В общем же, положение таково: несколько врачей-женщин получили призывные листки, но до сих пор не получили назначения. Мужчины же, в том числе и Николай Иванович, остаются на местах. Больше всех меня возмущает Николай Иванович своим эгоизмом и благодушием. <…>
Не платят нам жалованье из управы, а мне так нужны деньги. И когда дадут деньги, неизвестно.
Сегодня встретила М. А. из дифтерита (из младшего медперсонала дифтерийного отделения. – Сост.)\ первый вопрос: «Где доктор Краузе?», потом перешла на меня и сказала, что меня совсем нельзя узнать, Должно быть, стала выжатый лимон.
22/V/I. 1917 г.
Получила твое письмо – отклик на Тарнопольский прорыв[543]. И ты теперь стал пессимистом, и ты повторяешь, что тяжело жить. Все чувства и мысли под каким-то гнетом, боишься раскрывать газету. Сейчас меня ужасно злит упорство к.-д.
Вдруг стали они какими-то упорными доктринерами… Болит за тебя душа. Где вы и как выберетесь из проклятой Румынии?
Ты пишешь, что опять чувствуешь себя только гражданином. В этом твое счастье, так как ты избегаешь в этот момент еще одного страха – заботы об Ириночке. Я не могу ни на одну минуту отрешиться от мысли о ней и о тебе. Очевидно, такой удел матери и жены. <…>