— Хлопцы, сюды!
— Тут шось лежит! — подали двое сигнал.
Все сбежались на крик.
— Он де, в окопе.
На изрытом, издолбленном склоне балки обозначился короткий, в десяток шагов, окоп. Его когда-то засыпали, но землю поразмыло. Из нее торчали снаряды. Их было много, может даже — полный окоп.
— Ое-е-о-о!
Все замерли, боясь шагнуть лишний раз, и каждый посмотрел себе под ноги: а не на снарядах стоит? Старшие оттеснили малышню:
— Не подходь!
— Взорвется — всех разнесет.
— Немцы бросили, гады. Он их сколько, снарядов. Ое-е-о-о!
Юрка был уверен, что никто и не посмеет приблизиться к окопу. Но старшие пошептались, отогнали всех на другую сторону балки, сами — залегли. А один пошел. Он склонился над окопом, разглядывая снаряды, потрогал их. Постоял, оглянулся на ребят. Наконец, взял один, отнес на пригорок и что-то с ним сделал. Точно так же он перетаскал еще несколько снарядов, после этого позвал товарищей. Младшие осмелели — бегом туда.
Черные тупорылые снаряды лежали на земле. Они были словно обрублены: их острые носы валялись отдельно. Смельчак-«сапер» небрежно покачал ногой железную чушку:
— Теперь не взорвутся. Пооткрутил я им головки.
— А головки — взорвутся?
— Опробуем.
Он швырнул одну. Пацаны присели… Взрыва не было. Кинул вторую, третью… Тишина.
— Негодные они, — решили все хором и принялись делить заманчивые трофеи.
Не обделили и Юрку с Толькой. Несли и они домой по тяжелой головке-взрывателю от немецких снарядов, никем, кроме них, мальчишек, возможно, еще не найденных. И это было куда интересней, главное — вещественней колхозного трудодня за избиение прожорливых, вороватых сусликов.
— Закопай, понял? — посоветовал Толька.
— Если негодная — чего ее закапывать? — возразил Юрка.
— Стали бы, думаешь, немцы прикручивать к снарядам негодные головки? Шукай дураков.
Юрка чуть не выронил находку. Но потом сжал покрепче: нет, пока ее не кинешь, она не взорвется. Чего же бояться?..
Все вербное воскресенье по улице было не пройти. Налетят мальчишки, девчонки — и давай хлестать ветками. Тебе больно, а они лупят по спине, по ногам, заливаются и орут наперебой:
Бью не я,
Бьет верба.
Не умирай,
Красного яичка дожидай!
Чего бы это Юрка умирал? Кому охота умирать, да еще перед праздником? Правда, он — старинный, божественный, но все равно — праздник. А в праздник люди добреют, готовят угощение и зовут друг друга в гости. Этот же — бывал люб и памятен тем, что к нему непременно, даже при немцах, в голодуху, истекали душистую румяную паску — так называли в селе куличи.
В последний день страстной недели мать и тетка Фекла с утра засуетились и Юрку никуда не пускали: «Будешь помогать». Они завели опару на хмельных дрожжах; из какого-то потайного угла вытащили корзину яиц; Юрке велели нашелушить в миску луковичных шкурок. Скользкие, шуршащие эти «рубашки» залили водой, немного прокипятили и опустили туда яйца, — они получились густо-оранжевыми и не линяли. Застоялся у тетки Феклы и пузырек с остатками зеленых чернил. Приберегла она для такого дня и крохотный пакетик красного порошка. Хотя до крашения Юрку будто бы и не допускали, руки его вскоре стали разноцветными. Тесто замесили из белой муки, на молоке, масле, с корицей, и, когда оно подошло, в разных формах — ими служили кастрюльки, банки, кружки — посадили в жаркую печь. А еще мать налепила забавных жаворонков; Юрке доверили надрезать им хвосты, чтобы вилочкой получались, и вставлять глаза — сушеные вишни. Но все это до завтрашнего утра есть не полагалось.