VIII
Важным следствием появления «единой государственной культуры», подчиняющей себе «и светскую, и духовную сферу», была реабилитация «церковного языка» в светской сфере (Живов 1996, 368–369). Татищев увязывал успех языков – латыни, греческого, французского и славянского – с «мудростию и тсчанием высочайших правительств» и в этой перспективе очерчивал в главе «Язык славенской и разность наречей» длинную генеалогию русской словесности. От «Мефодием и Кириллом переведенных книг», в числе которых названы «псалтирь, евангелие и октоих», она ведет к «преизрядным книгам» новейшего времени: «<…> особливо же господина профессора Ломоносова изданная Реторика и другие, яко же Тредиаковского и господина Сумарокова стихотворные, хвалы достойны» (Татищев 1994, 341–342)[22].
Такой взгляд на истоки современной русской словесности и ее языка культивировался в придворных кругах елизаветинского времени и был, в частности, сформулирован в работах Тредиаковского 1740–1750‐х гг. В статье «Об окончании прилагательных…» (1755) Тредиаковский, предвосхищая лексико-стилистические рекомендации ломоносовского «Предисловия…» и его культурно-патриотическую патетику, прямо соотносит отечественную словесность («красные сочинения», belles lettres) со «славенской» письменностью:
<…> у нас <…> красное сочинение есть <…> изряднейшее употребление <…> подобное больше книжному Славенскому <…> сие всеобщим у нас правилом названо быть может, что «кто ближе подходит писанием гражданским к Славенскому языку, или, кто больше славенских обыкновенных и всех ведомых слов употребляет, тот у нас и не подло пишет, и есть лучший писец». Не дружеский разговор (la conversation) у нас правилом писания; но книжный церьковный язык (la tribune), который равно в духовном обществе есть живущим, как и беседный в гражданстве. Великое наше счастие в сем, пред многими Европейскими народами! (Тредиаковский 1865, 109)
В специальной работе о лингвистических воззрениях Тредиаковского Б. А. Успенский отрицает связь славянизирующей программы с культурной идеологией «высшего (аристократического) общества» (Успенский 2008, 190–194). Между тем эта связь подчеркивается в «Разговоре… об ортографии» (1748), где идеальный собеседник автора, прогуливающегося «блиско Катерин-Гофа», признается, что «он почитай всегда, по должности своей, при дворе и с придворными; а когда ему есть время, то он больше дома пребывает, и сидит над книгами. Впрочем, кроме церькви, ни на каких публичных местах, как то на плошчади, на рынках <…> никогда от роду не бывал» (Тредиаковский 1849, III, 213; курсив наш. –