— Плачешь, наконец-то, — брат облегченно вздохнул и еще крепче обнял.
И совсем он не плакал! Это от света, от ветра и пыли, и нечего его жалеть. Ему не нужна жалость, не нужны объятия. Ему нужно найти свои руки и ноги, разобраться с ними. И еще вспомнить… нужно вспомнить что-то важное… звенящий смех, тонкий силуэт в лучах солнца. Кайле! Если бы губы не дрожали и язык не катался во рту толстым куском мяса!
— Кайле жива, Лаан-ши, она даже не ранена, только испугалась. Я же тебе говорил, помнишь?
Жива. Успели…
Внутри что-то лопнуло и отпустило. По телу потекло тепло, почти жар. Снова возникло лицо брата и тут же соскользнуло в сторону. Завертелись пятна, голубые, синие… все стало серым и исчезло.
Потом была боль. То острая и обжигающая, до дрожи и холодного пота, то долгая изнурительная, по капле выдавливающая последние силы. И тело по-прежнему не слушалось: казалось, что каждый мускул перенапряжен, каждая связка порвана, каждая кость переломана и раздроблена, и все это будет болеть бесконечно. В горячечном бреду Адалану мерещились водопады, снег… и вино из ночной невесты… Подогретое с медом, оно бы мягко растеклось внутри, смыло боль, тело бы расслабилось, и пришел глубокий спокойный сон. Адалан даже просил, унизительно ныл и клянчил — правда, не помнил, наяву это было или тоже лишь привиделось в горячке, — вымаливал еще чуть-чуть, хоть каплю ночной невесты или куцитры… чего угодно, только чтобы боль утихла!
Но Сабаар сказал:
— Нет. Мало ли что там делают маги, я не стану травить твой разум, даже если ты взвоешь. Боль тебя не убьет — терпи. Будем терпеть вместе…
И ночной невесты не было — был горький до слез отвар, пахнущий имбирем, душицей и болотной тиной, который нужно было глотать и глотать, сдерживая рвотные позывы. И руки брата, сжимающие его ладони, меняющие компресс на лбу, пальцы, массирующие тело.
А потом лихорадка все же сдалась, и он наконец уснул по-настоящему.
Когда Адалан снова открыл глаза, то увидел тяжелые складки балдахина, стены, знакомые до последней трещины, и спину брата, возившегося над жаровней. Он лежал в кровати, укутанный до подбородка, и сам себе казался маленьким, слабым и жалким.
— Проснулся? — спросил Сабаар, хотя ответ ему явно не требовался. — Хорошо.
Он снял с горячих углей медный ковшик, перелил его содержимое в деревянную плошку и поднес Адалану к губам:
— Пей, это последний раз.
В нос ударил уже знакомый пряно-болотный запах.
— Уйди. Я сам, — проворчал Адалан.
Но брат все же не послушал — приподнял за плечи и напоил из своих рук, а потом сообщил: