Он бесцеремонно оторвал Кайле от Сабаара и заставил показать руки, замотанные повязками по самый локоть.
— Ради тебя бедняжка руки до мяса спалила, а ты капризничаешь, как подсосок. Ты спас ее, она спасла тебя — это правильно.
И добавил уже Кайле:
— Не плачь, лучше расскажи этому сопливому вершителю, как все было.
Кайле опять тихонечко примостилась на край кровати и, еще всхлипывая, заговорила:
— Скала раскололась от первых толчков… когда мы приехали, уже были трещины. Учитель сразу начал крепить, а Шибузо послал в селение, сказать, чтобы уходили. Мол, он подержит, но недолго — все равно обвалится… Это выше человеческих сил.
— Вот видишь, Лаан-ши, — кивнул Фасхил, — Датрис — заносчивая сволочь, но не дурак. И не берет на себя больше, чем может вынести.
— Ласы не послушались? — спросил Адалан.
— Нет, — Кайле всхлипнула. — Там, на сколах, было серебро. Они остались из-за серебра, Лан! И ночью, пока мы спали, лазали в горы за рудой… мы не знали, пока сеть еще держала. А потом оборвалась. Олли услышал первым. Олли погиб из-за них, Лан! Из-за их жадности, из-за серебра!..
И она снова расплакалась.
Весна года 637 от потрясения тверди (двадцать пятый год Конфедерации), становище племени Суранов, Буннанские степи.
Это пастбище, и правда, было самым отдаленным. Как сказал баирчи Кубар-сур, оно не принадлежало ни суранам, ни руманам, а считалось ничейной землей. Туда изгоняли непослушных сыновей, мелких скотокрадов или неверных жен — всех тех, кого родное племя не желало видеть, но и к смерти приговорить не решалось. Но найти его оказалось легко — просто лететь вдоль бликующего на солнце потока в обрамлении серебристого тальника и изумрудных лугов, далеко заметного на плоской, как ладонь, равнине. Рахун опустился на крутой правый берег, подбежал к самому краю обрыва. В конце соловьиных трелей вода в Ревун-реке уже начала спадать, и напитанные влагой заливные луга напротив покрылись сочной зеленью. Изгнанники — старший сын вождя, якобы умышлявший против отца, и его жены с детьми — обосновались как раз среди высоких щедрых трав, волнами колыхающихся на ветру: одинокая юрта и рядом десяток дохлых овечек — то, что было когда-то их стадом. Сюда проведать больных Шахул отправил Хасмара… зря.
Рахун вцепился когтями в землю и, сминая траву, дернул носом, оскалился: стан изгнанников, издали мирный, словно уснувший, изнывал болью и отчаянием, смердел трупами. На этот зов он и примчался. Спешил, рвал крылья, надеясь до последнего, что успеет. А вот теперь замер в нерешительности… опоздал: Хасмара больше не было слышно.