Только Шахул не дрогнул и даже не сморгнул. Просто отряхнул руки и буднично приказал:
— На костер обоих. Живо. И без соплей, понял?
Парень было развернулся выполнять, но степнячка, поняв, что случилось, взвыла совсем уж по-звериному и вцепилась теперь в него. Шахул ухватил ее за косу, оторвал от парнишки, и, толкнув в объятия подоспевшего пастуха, видно, отца семейства, зарычал:
— Забери дуру, пока не придушил! — и добавил уже чуть мягче: — И не суйтесь к кострам — сдохнуть успеете. А выживете, так нарожаете еще.
Когда Росомаха с телами детей ушел к кострам, а пастух увел свою убитую горем жену куда-то за юрты, Рахун оглянулся на магов. Мальчишки замерли, пришибленные увиденным, а Жадиталь, вся дрожа от едва сдерживаемого гнева, толкнула старго хааши в плечо и спросила:
— Что это ты себе позволяешь, магистр Шахул?! Добивать больных? Детей на глазах матери?! Разве мы для этого здесь? Убивать?! А ну отвечай!
Рахун подумал, надо ли вмешаться? Но лишь миг — и понял: нет. Что он может? Поднять дух или внушить надежду? Успокоить? Примирить с неизбежным? Но не будет ли все это обманом, сладкой, но ложью, пусть и из добрых чувств? Нет, он будет молчать. Молодая целительница и ее ученики должны сами понять, в какое место попали и что им предстоит. Понять и собраться с силами — иначе мор не одолеть.
— Хорошо, девочка, — кивнул Шахул, — отвечу. Идем.
Шли они довольно долго, пока не вышли за пределы становища, за кольцо костров, в небольшой лагерь, разбитый в стороне от степняцких юрт. В лагере было пусто, лишь у одной палатки прямо на земле, на примятой траве сидели и лежали несколько стражей: большинство просто смотрели перед собой, в небо или дремали. Только один играл на дудочке что-то нестройное, да еще один плел венок из полевых цветов. И все они молчали, слитые общим горем, таким тяжелым и уже привычным, устоявшимся, что Рахун даже и сунуться побоялся — не пустят, не доверятся: он здесь чужак. Пока — чужак.
Шахул не задержался ни у палаток, ни у группы своих хаа-сар — прошел дальше, к месту, где укрытые серыми плащами орденских стражей лежали тела. Остановился и начал сдергивать плащи с одного, второго, третьего… Рахун подошел ближе, заглядывая в лица, узнавая близких и знакомых. Он уже знал, что они ушли, чувствовал раньше. И все же это мало что меняло: видеть было больно. Еще больнее — думать о горе их отцов и матерей, любимых, всех, кто больше не ждал их дома.
— Семнадцать, магистр Жадиталь. Восьмой день мы здесь — и у меня уже семнадцать покойников, — теперь старик говорил без гнева, спокойно и чуть печально, как уставший от боли человек. — А ты ведь помнишь: мы не боимся заразы и не болеем, мы слишком ловки, чтобы покалечиться, и осторожны, чтобы умереть случайно. И мы не проигрываем в бою — нас питает сам противник. Только одно может убить хаа-сар — это…