Если оставалось время после второй аудиенции, он прогуливался с друзьями, беседуя о лошадях или растениях, глядя на верблюдов или расспрашивая у кого-нибудь о названиях деталей пейзажа вокруг. Молитва на закате была иногда публичной, хотя Фейсал с виду не был излишне благочестивым. После этого он виделся с людьми наедине в жилой палатке, планируя ночную разведку и патрули — так как большая часть полевой работы велась после наступления темноты. Между шестью и семью приносили ужин, к которому рабы созывали всех присутствующих в штабе. Ужин напоминал завтрак, кроме кубиков из вареной баранины, уложенных на большом подносе риса, «Медфа эль Сухур», главнейшего блюда. Мы хранили молчание, пока все не было съедено.
Этим ужином заканчивался наш день, продляемый через промежутки в пищеварении подносами со стаканами чая, которые украдкой предлагали рабы. Фейсал не спал до глубокой ночи и никогда не выдавал желания ускорить наш уход. Вечером он расслаблялся, насколько было возможно, и избегал работы, которой можно было избежать. Он посылал за каким-нибудь местным шейхом, чтобы тот рассказывал истории о своей округе, о племени или его происхождении; или за поэтами племен, что пели нам о войне в своем изложении: длинные традиционные формы с шаблонными эпитетами, шаблонными чувствами, шаблонными происшествиями, освежаемыми стараниями каждого поколения. Фейсал был страстным любителем арабской поэзии и часто поощрял декламацию, выступая судьей и награждая лучшие строки за ночь. Очень редко он играл в шахматы, с блеском и с бездумной прямотой фехтовальщика. Иногда, и, быть может, ради моей пользы, он рассказывал о том, что видел в Сирии, и кое-что о турецкой тайной истории или о семейных делах. Я многое узнал из его уст о людях и партиях Хиджаза.
Внезапно Фейсал спросил меня, не надеть ли мне, пока я в лагере, арабские одежды, как у него. Я, со своей стороны, находил, что так лучше, ведь это было самое удобное платье для той жизни на арабский манер, которую нам приходилось вести. Кроме того, люди из племен тогда понимали бы, кем меня считать. Единственными, кто носил хаки, на их памяти были турецкие офицеры, перед которыми они инстинктивно занимали оборону. Если бы я носил одежды Мекки, они вели бы себя по отношению ко мне так, как будто я и вправду был бы одним из их вождей; и я мог бы проскальзывать в палатку Фейсала и из нее, не вызывая каждый раз сенсации и не заставляя его объяснять незнакомцам мое присутствие.
Я сразу согласился, и с большой радостью; так как в армейской форме было отвратительно ехать на верблюде или сидеть на земле, а арабские вещи, с которыми я научился управляться до войны, были более чистыми и приличными для пустыни. Хеджрис был тоже доволен, и призвал всю свою фантазию, наряжая меня в великолепный белый шелковый, вышитый золотом свадебный наряд, который был послан Фейсалу недавно (возможно, с намеком?) его двоюродной бабкой из Мекки. Я пошел прогуляться по пальмовым садам Мубарака и Бруки, чтобы привыкнуть к новой просторной одежде.