* * *
Воспоминания Кербез вспугнул слабый голос Тунук:
— Девочки, замучила я вас, наверно. Мне уже лучше стало, не болит ничего. Может, не будем беспокоить людей среди ночи, поедем обратно? — предложила она.
— О, нет! — испуганно возразила Уулча. — Мало ли что может случиться!
— Какое там беспокойство! Доедем! — решительно поддержала ее Кербез.
— Да и я не из тех, кто поворачивают на полпути! — пошутил Карагул. — Лучше поговорим о чем-нибудь? Вроде раньше бабы любили поболтать?
— А что ты сам молчишь как сыч! Начинай давай! — сказала Уулча.
— Уулча верно говорит. Давай, Карагул, расскажи что-нибудь интересное. Пусть дорога станет короче, — попросила Тунук. — Вот и луна уже выглянула.
В мягком лунном свете чернели горы, таинственно блестела река. Карагул огляделся по сторонам и вдруг намеренно громко откашлялся и басом запел:
Ты будто купалась в лунном свете,
Так ты чиста и бела.
С тобою зима мне кажется летом,
О моя Уулча!..
— Вот ведь негодник! До сих пор своих песен не забыл! — притворно рассердилась Уулча и шлепнула мужа ладонью по спине.
— Молодец, Карагул! — Тунук звонко рассмеялась.
— Помню, ты эту песню в то лето постоянно пел, да? — спросила Кербез. — На сенокосе…
— Именно! — подтвердил Карагул. — Ведь тогда весь мир для меня не стоил одного ноготка Уулчи! И чтобы понравиться ей, я каждый день упрашивал бедную маму стирать мою единственную белую рубашку, сдувал каждую пылинку с ак-калпака[3], ежедневно смазывал козьим жиром сапоги… Помню, приделал кисточки к сбруе коня, на рукояти камчи узоры вырезал, ай-ай-ай… и все ради вот нее…
— Аа! Теперь, значит, не нравлюсь? — обиженным голосом спросила Уулча. — Зря я тебя тогда пожалела. А если бы не согласилась пойти за тебя, что бы ты сделал?
— Украл бы.
— Чего ж ты сразу не украл?! Все время к нам в обед приходил отдыхать.
— Ой, сдаюсь, сдаюсь…
— А что тебе остается делать? Ведь ты мог и там, где косил, отдыхать? Обед у тебя был с собой. Пообедал бы с дедом Мамышом, отдохнул.
— Да ведь дед сам меня отправлял, — признался Карагул. — Иди, мол, в шалаш. С девчатами, молодухами поболтаешь. У них языки острые — враз просвежишься. А я пока косы отобью. Пока, мол, ты вернешься, и кони заодно отдохнут.
— Выходит, сам бы ты не приходил? — насмешливо спросила Уулча.
— Приходил бы… — сокрушенно вздохнул Карагул. — А дед просто заметил, что я все глаза на тебя проглядел. Помню, говорит раз: «Эх, парень, вижу, ты коней придерживаешь. Хочешь, чтобы девчата нас нагнали? Надо же и их пожалеть. Разве женщины косили когда-нибудь? Нужда заставляет. А когда такие старики, как я, да хромые, как ты, на сенокосилке работали?.. Лучше давай почище косить, огрехов не оставлять, чтобы они, бедняжки, поменьше уставали. А с ними и в обед наговоришься…» Подумал я, вижу — в самом деле верно дед говорит. Стал коней погонять, чтобы побольше скосить. И то тебя вижу перед собой, то кажется, что с фашистами сражаюсь, и, хотя они окружили меня со всех сторон, всех до единого под корень срезаю. Сенокосилка трещит, кони уже взмылены, а я ничего не замечаю, кроме падающей травы, будто хочу скосить до конца саму войну… Потом слышу вдруг голос деда Мамыша: «Сынок, обед уже. Надо перекур сделать. Да и девчата небось заждались…»