История Бончарки очень часто кажется трудной для понимания, иногда просто необъяснимой, а иногда — отталкивающей. Но это тема совсем другого рассказа. Здесь же — самый минимум, может быть скучный, но без него не понять.
Когда появился Космокодекс и в нем — Второй Закон, запрещающий людские поселения на планетах с собственным разумом, бончарцев уже нельзя было сдвинуть с места, да никто особенно и не пытался. Закон не имел еще тогда реальной силы. Время от времени Уалу посещали инспектора ОЗРа (Общества Защиты Разума), но дальше уговоров дело не шло. Может быть, здесь ошибка, может быть, нужно было действовать настойчивее? Но ведь никто не просил о помощи: пеулы, то есть коренные уальцы не вымирали, бончарцы не жаловались и крепко держались за свой поселок, а о возвращении и думать забыли. Ко времени Инцидента был у них в царьках Косматый-сын, человек властный до деспотичности, резкий, сильный и даже с конструктивной идеей — что-то там очень смутное, о «светлых городах».
Странное сложилось тогда положение. С одной стороны, Уалу, как планету с разумом, закрыли, никого туда не пускали, официальные заказы бончарцев уже не выполнялись. Бончарка как бы перестала существовать. С другой стороны, патрульщики все же совершали туда рейсы, снабжали товарами, почтой, привозили инспекторов.
* * *
Часть вины за случившееся Виктор возьмет на себя (в доверительных беседах и в разговорах, где серьезное подается шутя), но если откровенно, будет считать эти свои слова благородной ложью. Все эти одиннадцать лет он будет вспоминать тот проклятый, тот «всеми бывшими и будущими богами проклятый день», когда он потерял Паулу. Он будет анатомировать этот день, разрезать его на секунды, он вспомнит его весь, до мельчайших подробностей, вспомнит не сразу, а постепенно, радуясь каждому вновь восстановленному обстоятельству, пусть даже самому ничтожному, это станет своего рода манией, и любовь его превратится со временем в памятник, нежно лелеемый, но, как всякий памятник, очень мало похожий на оригинал.
Он вспомнит Вторую Петлевскую улицу, как бежали по ней ребятишки, рыжие от пыли, как тяжелые меховые шубы, накинутые на голое тело, едва поспевали за ними, цепляясь, летели сзади, пытаясь прижаться к спинам, а дети кричали, расставив то ли в ужасе, то ли в восторге широкие красные рукава:
— Выселение! Выселение! Нас выселяют!
Он вспомнит нового инспектора, того, что прислали тогда вместо Зураба, вспомнит свое удивление (Инспектора Общества Защиты Разума редко покидают свои посты), вспомнит (или придумает) дурное предчувствие, которое охватило его при виде этого очень молодого тонкого парня с напряженными глазами и нерасчетливыми движениями, вспомнит, как подумал: