приключилось. И это что-то, с какой стороны ни посмотришь, сплошное зло. Вот я и говорю: сделайте все возможное, но найдите это зло и поразите его прямо в сердце! Иначе попусту растратите порох».
Весть облетела заключенных в начале обязательной ежедневной прогулки по вымощенному булыжником тюремному двору. Мои товарищи были вне себя от гнева. Неумолкающий грохот деревянных башмаков не мог заглушить их возмущенных восклицаний: «Жаль, что я в тюрьме, иначе убил бы его своими руками!», «Выберусь отсюда — ему не сдобровать!», «Он вызывает во мне отвращение!» Больше всего гневались его жертвы, которых здесь насчитывалось немало.
Страшная весть вызвала чувство негодования и во мне, но вместе с тем она привела меня в замешательство. И не потому, что я сомневался в справедливости обвинения: приговорить к смерти коммуниста — дело нешуточное. Понятной была и реакция моих товарищей — я сам. находился в числе тех, на кого он донес в полицию. Только вот в отличие от них что-то мешало мне выступать в роли праведного судьи.
Возможно, все было бы иначе, если бы я его не знал и не беседовал с ним. Мы встречались с ним только раз. и встреча продолжалась недолго, но и этого мне было достаточно, чтобы разглядеть в нем хорошего, порядочного человека. Вот это-то и смутило меня — невозможно одновременно быть хорошим человеком и провокатором. Я верил прочитанному в книгах: предатель умеет прятать свое лицо под маской добродетели. Совесть — ненужное для него бремя, сочувствие — сентиментальная выдумка, вера в добро — наживка для наивных. Не знаю, может, и есть такие провокаторы. Я знал только этого, но его нельзя было отнести к подобной категории.
Но факт есть факт, а мне хотелось, чтобы провокатор был отвратительной личностью, поэтому мысленно я постоянно возвращался к нашей с ним встрече в надежде обнаружить хоть мелкую деталь, которая позволила бы раскрыть его предательскую сущность. Но сколько я ни восстанавливал в памяти нашу встречу в злополучной парикмахерской, служившей явкой, так ни к чему и не пришел. Тогда я решил, что всему виной нескончаемое шествие по двору, возмущенные реплики товарищей, грохот деревянных башмаков, стоящий в середине двора надзиратель и выстроившаяся вдоль стены охрана. Чтобы остаться наедине с самим собой, я старался идти в стороне от других, ни на что не смотреть и никого не слушать.
.. И вот я снова в просторном пустом зале. Он сидит напротив меня — седоволосый, в потертой куртке, некоем подобии брюк гольф и резиновых сапогах, на лице — печать сильнейшей усталости. Мы говорим о количестве промышленных объектов в моем городе, о том, на каких из них следует организовать диверсии, какие взрывчатые вещества потребуются. В его добрых глазах — свинцовый груз усталости. И не только усталости — все его поведение выдавало в нем человека, вынужденного через силу заниматься работой, которая ему не по душе. Это смутило меня: «Может ли быть, чтобы коммунист не любил своей работы? Ведь он добровольно решил служить великому делу человечества?»