Только сейчас, в тюремном дворе, я понял, что означало это выражение — предатель жалел свою жертву. Хорошо, что помогло зеркало, иначе легко было поверить в его врожденную доброту. Плохой человек смотрел бы на меня со злобой, насмешкой, безразличием — как угодно, но только не с жалостью. Поэтому, когда я обернулся, он спрятал свою доброту за маской. А ведь именно она могла выдать его. В сущности, он и не пытался осторожничать. По-видимому, умышленно бросал вызов судьбе, чтобы скорее положить всему конец. Чем, как не этим, можно объяснить его неблагоразумие записать в моем присутствии имена моих товарищей? Даже у самого неопытного это вызвало бы подозрения. Я не был опытным конспиратором, но синяя записная книжка очень смутила меня. Если бы я рассказал об этой вселяющей тревогу подробности человеку, устроившему нашу встречу, то он бы тоже задумался. Но я промолчал, опасаясь, что он снова резко оборвет меня.
Прошел месяц, второй, третий… «Случись что, за это время меня могли бы сто раз арестовать» — думал я. Я настолько успокоился, что когда меня арестовали, мне даже в голову не пришло заподозрить того человека. Свое знакомство с ним я категорически отрицал (мне предъявили на опознание его фотографию), в противном случае полиция напала бы на след ЦК. Я не придал никакого значения намекам полицейских: «Эх ты, послушное орудие в чужих руках! Люди радуются жизни, веселятся, а ты будешь гнить в застенках!» Намек был ясен — на фотографии я второй раз увидел лицо предавшего меня человека.
Солнечный луч, отразившийся от штыка охранника, ударил мне в глаза, заставив вернуться к товарищам по несчастью, изрыгающих проклятия в адрес предателя: «Гад!», «Иуда!», «Исчадие ада!» Самые горячие не переставали сокрушаться, что не могут расправиться с ним. Лично я не испытывал такого желания. Мне было даже жаль его. Мы оба были жертвами: я — его, он — насилия. Более того. Я чувствовал за собой смутную вину. Насилие казалось мне характерным для всего человечества, ибо оно существует лишь при условии, что с ним мирятся. Чем больше я думал об этом человеке, тем упорнее мое сознание заставляло считать его жутким виновником не менее жуткого обвинения, направленного против всех нас — людей, подобно основательному отвращению, испытываемому нами к нему и таким, как он.
Надзиратель взглянул на часы и приказал построиться. Составленный из политзаключенных квадрат разомкнулся в одном из углов, превратившись в колонну. Головные ряды вывели ее со двора и потянули за собой к камерам. Стук деревянных башмаков, подхваченный эхом мрачных коридоров, превратился в невыносимый грохот. Я шел рядом с товарищами, и мне никак не удавалось собрать воедино образ плохого человека и провокатора. Однако время, то душное время, в отличие от меня, сделало это, основываясь на очевидном — на несомненных фактах.