Те прежние — романтики — умели только верить и гибнуть, они пожертвовали своему богу даже последними цветами молодости — красотой мечты. Но уже вовсе не таковы современные поэты <…>. Их оправдание в искусстве, и ни в чем более. <…> И вот легенды-то, пожалуй, у поэтов и клеятся, но ни одной легенды не возникнет вокруг современных поэтических имен[554]. <…> Сирано де Бержерак или хотя бы Жерар де Нерваль? Пушкин? Шевченко?
Ответьте, пожалуйста.
<…> Те, неэстетические романтики, напротив, никаких легенд не изображают, но они сами — легенды. <…> Все эстетики нет-нет да и вообразят себя трагичными, будто это то же, что трагедии писать[555].
Трагедия требует реальной, сверхкрупной, но все же индивидуальной катастрофы, а также героя, достаточно масштабного, чтобы сильно упасть. Но что, если мы сомневаемся в достоверности катастрофы, лежащей в сердце драмы? В «Египетской марке» (1927–1928) Мандельштам писал:
Скандалом называется бес, открытый русской прозой или самой русской жизнью в [тысяча восемьсот] сороковых, что ли, годах. Это не катастрофа, но обезьяна ее, подлое превращение <…>. Скандал живет по засаленному просроченному паспорту, выданному литературой (II, 27).
Говоря об Андрее Белом образца 1923 г., Мандельштам замечал: «Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить» (II, 423)[556]. Трагедия Блока — это реальная катастрофа или всего лишь подражание ей, притом существующее по «паспорту, выданному литературой»?
Мандельштам недвусмысленно квалифицирует символистское искусство, каким оно существовало по большей части в России, как «театральное» в негативном смысле. Большей части символистской поэзии недостает того, что закрепит его внутри мира, даст ему долговечность, сделает его «реальным» как искусство: «Объективно-ценное скрывается под кучей бутафорского, лже-символического хлама» (II, 342. Курсив мой). «Грандиозные сооружения русского символизма», которые напоминали поэту постройки на Всемирной выставке, уносятся прочь подобно театральным декорациям («выставка кончалась, и деревянные планки свозили на телегах» (СП, 525)).
Неверие Мандельштама в подлинность символистского искусства также связано с присущим символистам драматизмом. Как он писал в «Письме о русской поэзии», они «сразу взяли самую высокую, напряженную ноту, оглушили себя сами и не использовали голоса как органическую способность развития». Причем их наигранность — это также отмена границ: «…гипертрофия творческого „я“, которое смешало свои границы с границами вновь открытого увлекательного мира, потеряло твердые очертания и уже не ощущает ни одной клетки как своей, пораженное болезненной водянкой мировых тем» (