Все это была мразь по сравнению с миром эрфуртской программы, коммунистических манифестов и аграрных споров. <…> и в скудных партийных полемиках было больше жизни и больше музыки, чем во всех писаниях Леонида Андреева (II, 98).
В этих строках нельзя не увидеть намека на полемику с Блоком, который горячо хвалил «Жизнь человека» (1907) Андреева[306] и который снизошел в период своей «антитезы» до знаменитого открытия: «Ты право, пьяное чудовище! / Я знаю: истина в вине» (II, 213).
* * *
Итак, на одну чашу весов Мандельштам помещает вполне реальное жизнетворчество Пушкина посредством вполне реальной смерти[307] и внелитературную кончину Синани; на другую — сентиментальный пафос умирающего Надсона, а также историософскую риторику и великолепную, но пустую «трагедию» Блока[308]. Стоит ли говорить, что эти сопоставления не в пользу блоковского героя. Правда, к тому времени Блок уже основательно развенчал своего лирического героя в целом ряде стихотворений, включая упомянутое выше «Моей матери». Но даже развенчанный блоковский герой сохраняет толику трагедии. Ее-то и лишает его Мандельштам в стихотворении «Пусть в душной комнате…».
И все же беззлобные нападки Мандельштама далеки от разрушительной иронии, описанной Блоком в эссе 1908 г.[309] Они утверждают, даже развенчивая, поскольку достойный противник — необходимое условие поединка. Лучшим мерилом жаляще-игривого тона стихотворения «Пусть в душной комнате…» могут служить, пожалуй, слова самого Мандельштама в его автобиографической виньетке «В не по чину барственной шубе» (как и «Семья Синани» — из «Шума времени»):
Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль?
Ты приправа к пресному хлебу пониманья, ты веселое сознание неправоты, ты заговорщицкая соль, с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, в граненой солонке, с полотенцем! Вот почему мне так любо гасить жар литературы морозом и колючими звездами. Захрустит ли снегом? Развеселится ли на морозной некрасовской улице? Если настоящая — то да (II, 103).
В «Пусть в душной комнате…» Мандельштам, сталкивая сюжет и подтекст, литературный миф и биографический анекдот, а шире — жизнь и искусство, разоблачает высоко-трагическую позу Блока. Предположу, что стихотворение также выполняет в творчестве Мандельштама функцию ритуального погребения старшего поэта, рассеивания его необозримой тени и разрыва уз, которыми мандельштамовский лирический герой был привязан к блоковской поэзии[310]. Как мы видели, Блок играл на удивление устойчивую, хотя и не преобладающую роль в поэзии Мандельштама 1909–1912 гг.