И чин воздушный сердцу внятный.
Столетних панихид блуждающий призрáк
Широкий вынос плащаницы
И в ветхом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы
[401].
Описанная в стихотворении служба соединяет в себе черты службы на Страстную пятницу и панихиды по Пушкину, которую заказал Мандельштам в феврале 1921 г.[402] Эта запоздалая панихида могла быть задумана для того только, чтобы спустя без малого сто лет бездействия вернуть ночное солнце в его дневную ипостась. В «Пушкине и Скрябине» Мандельштам писал: «Пушкина хоронили ночью. <…> Мраморный Исаакий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта. Ночью положили солнце в гроб <…>» (II, 313). Более того, если говорить о мифопоэтическом сюжете этого тома, реальная панихида Мандельштама по Пушкину, преображенная в ее поэтическом воплощении в стихотворении «Исакий под фатой…», перевоплощает на уровне воскресшей памяти о христианстве теургическое «унятие» черного солнца архаичным хором, с чего и началась книга.
После вступления поэт мысленно обращается к собору Святого Петра в Риме и собору Святой Софии в Константинополе:
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему ж вовеки не изменим.
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
Путь к вечным соборам Петра и Софии лежит через Исаакиевский собор, который существует во времени. Беда крадется по ступеням к самой двери Исаакиевского собора, а внутри прихожане участвуют в реальной православной службе. В момент евхаристии преображенная земная паства может стать зернами вневременного хлеба — Церкви и тела Христова[403]. Но мало желать этого единения, чтобы обрести свободу. Нужно смотреть в лицо миру вне церкви, поборов страх, естественный во времена войны и голода: «Зане свободен раб, преодолевший страх». Христианин может преодолеть страх, зная, что, какой бы ни была его личная судьба, зерно веры сохранилось и не убудет. Точно так же и Мандельштам в «Tristia» может смотреть в лицо дионисийской бездне, подкрепленный своей «забытой» верой в уже свершившееся искупление.
Именно твердая вера художника-христианина позволяет ему заигрывать с дионисийской сиреной пианизма, отказываться в музыке от голоса, этой опоры личности («Пушкин и Скрябин»). И именно поэтому христианский художник Бетховен может творить в своей дионисийской ипостаси, не боясь последствий