В какой момент слышащий превращается в слушающего, а простое пребывание рядом становится существенно важным взаимодействием? Каким образом и почему пассивная подверженность воздействию чужих слов преобразуется в активную вовлеченность и производит неожиданные для обеих сторон результаты? — Вопросы эти в прозе Элиот всегда актуальны, поскольку все существенно важные события происходят в контактной зоне, соединяющей и разделяющей людей: «Тот, кто внимательно следит за незаметным сближением человеческих жребиев, тот увидит, как медленно готовится воздействие одной жизни на другую, и равнодушные или ледяные взгляды, которые мы устремляем на наших ближних, если они не имели чести быть нам представленными, нередко оборачиваются ироничной шуткой…» Обширный слой неосознаваемого в общении подобен «слабым мускульным движениям, которые мы совершаем непроизвольно, имея тем не менее в виду определенную цель» (96) — только природу цели мы осознаем лишь существенно позже, если осознаем вообще. Из этих «слабых» движений, однако, складываются уже вполне заметные сдвиги, иные из которых чреваты событиями.
Вырастая из этой базовой прагматической посылки, романное повествование обязывает читателя к особой степени внимательности — в какой мы не испытываем повседневно практической нужды. Кому придет в голову следить за движением часовой стрелки, или вслушиваться в звуки «по ту сторону тишины», или наблюдать за тем, «как растет трава и как бьется сердце белочки» (197). Если бы мы постоянно слышали этот фоновый «шум», мы оглохли бы, утратили привычную легкость ориентации в социальном пространстве — поэтому «даже проницательнейшие из нас отлично защищены душевной глухотой» (197). Поэтому же незнание, недознание бывает благотворно и даже спасительно. «Иногда стоит поблагодарить бога за остающиеся у нас иллюзии, за то, что мы не знаем в точности, что о нас думают друзья, за то, что мир не становится для нас зеркалом, в котором отражается то, как видят нас другие люди, и то, что происходит у нас за спиной»[346]. Исследовательское отношение к жизни предполагает пристальную сосредоточенность и многоперспективность — этим оно радикально схоже с отношением эстетическим и радикально отлично от практически-бытового.
В полноценной научной мысли, убежден доктор Лидгейт, «должны чередоваться систола и диастола», так чтобы она могла «то расширяться, охватывая весь горизонт, то съеживаться, умещаясь на предметном столике под линзой» (627–628). О подобной же гибкой варьируемости реакций говорит и Уилл Ладислав — как о свойстве, отличающем поэта, в чьей душе «знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания». Способность эта, отличающая избранных, присуща в какой-то мере всем, — ведь ее обеспечивает само устройство языка: пронизывающие его (хотя часто не осознаваемые нами) метафорические структуры позволяют приближать далекое и дистанцироваться от слишком близкого. Можно сказать, что эту способность к метафорическому переносу роман и упражняет последовательно в читателе, приглашая то и дело от конкретного факта перенестись к обобщению или нечто абстрактное вдруг представить зримым до мелочей.