Вот пример одного из таких — бесчисленных — пируэтов: выразительное описание жизнедеятельности миссис Кэдуолледер, разносчицы слухов, свахи и коммуникатора по призванию. Начинается описание до странности далеко от своего предмета, в лаборатории естествоиспытателя: «…Даже нацелив микроскоп на каплю воды, мы способны делать поверхностные и неверные выводы. Например, слабые линзы покажут вам существо, жадно разевающее рот, и существа поменьше, торопливо и словно бы по своей воле устремляющиеся в этот рот, — эдакие живые монеты, которые сами прыгают в сумку сборщика налогов. Но более сильное стекло обнаружит крохотные волоски, закручивающие водовороты, которые затягивают будущие жертвы, так что пожирателю остается лишь спокойно ждать, когда они попадут в такой водоворот. И если бы, фигурально выражаясь, можно было поместить миссис Кэдуолледер в роли свахи под сильное стекло, тут же обнаружилась бы неприметная игра крохотных причин, которые создавали, так сказать, водовороты мыслей и слов, доставлявшие ей необходимую пищу» (59–60). Инсайт в духе левенгуковских открытий предъявляется здесь в тоне скорее шутливом: играть увеличительными стеклышками можно бесконечно, при этом каждый раз создается новое видение объекта — новое, но не окончательное. Такая игра скорее проблематизирует доступность объективной истины, чем приближает к ней, — и столь же бесконечно поле интерпретационных возможностей, плодящихся, благодаря метафорическим расширениям, сужениям и подменам, вокруг самой простой жизненной ситуации. На объектном стекле микроскопа[347] располагается разговор как мельчайшая живая клеточка социальности.
Слово вопроса и образ ответа
Среди обитателей «Мидлмарча» есть два ученых человека — мистер Кейсобон и доктор Лидгейт, старый и молодой, филолог и естествоиспытатель. Каждый по-своему и в своей области ищет первопричину или первоначало, способное стать гарантией окончательного разрешения всех вопросов. Кейсобон убежден, что «все мифологические системы и отдельные обрывки мифов представляют собой искажения некогда заповеданного человечеству единого их источника. Достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу бесчисленные мифологические построения обретут ясность, воссияют отраженным светом соответствий» (24). Также и Лидгейт мечтает найти основу, положившую начало структурам организма, — «тогда вспыхнул бы свет… выявив самую суть вещей…» (149). Оба искателя терпят в итоге поражение по причинам, к «чистой мысли» отношения не имеющим: попадают в плен собственного подслеповатого эгоизма, не умеют выстроить систему продуктивных отношений с другими людьми. Но некий изъян кроется, кажется, и в самом способе поиска. «Что такое первичная ткань? Так поставил вопрос Лидгейт — несколько иначе, чем того требовал еще скрытый ответ. Но многие искатели истины не находят нужного слова» (150). Под «нужным словом» здесь явно имеется в виду способ постановки вопроса, и можно спросить, что, собственно, «не так», с точки зрения повествователя, с вопросом, который поставил доктор Лидгейт?