как бы неумышленно — от начального состояния неопределенности и относительного уюта в промежутке между грезой и явью, забвением и памятью — к финальному состоянию гиперопределенности, обреченности на вечную муку воспоминания. Финал помещает героя в самодельный ад (как в финале «Поместья Арнгейм» посетитель чудо-парка попадал в искусственный рай), созданный его собственной речью, воображением и свободно-несвободной волей.
История упорного и лишь частично осознаваемого самоистязания рассказана гипнотически звучным стихом, и в этом отчасти суть. По ходу псевдодиалога с вороном черная птица слепляется «насмерть» с ореолом примысливаемых ей символических значений, и к шестнадцатой строфе слово «Nevermore» звучит уже не как курьез, а как откровение, весть ниоткуда. Этот эффект подкрепляется предсказуемым повтором размера и рифмы. Фактически именно стих извлекает ситуацию из сферы бытового, произвольного, случайного: ритм, писал в свое время Бахтин, «предполагает некоторую предопределенность» и, наоборот, свобода воли и активность самосознания несовместимы с ритмизацией. «Найти себя самого в ритме нельзя»[198], можно лишь потерять — не потому ли произвол самоутверждения субъекта в «Вороне» переживается им как процесс самоутраты? Со-переживая герою, и читатель колеблется между приметливостью здравомыслия и самозабвенной подверженностью гипнотической иллюзии — эти две логики предъявляются друг другу встречно и как бы состязаются за право владеть нашим вниманием. Выразительнейшим «тестом» может служить упоминание в четырнадцатой строфе о незримом серафиме, чьи шаги вдруг «звенят» по ковру (tinkled on the tufted floor). На несуразность образа поторопились указать автору уже первые читатели. Но По в ответном письме одному из них (Дж. Эвелету) заявил, что нарушение правдоподобия в данном случае вовсе не случайный авторский огрех, а плод психологического расчета: при той степени вовлеченности читающего в текст, которая должна быть к этому моменту достигнута, звон шагов по ковру должен быть замечен как нечто странное и одновременно воспринят как нечто возможное и даже само собой разумеющееся. В письме Эвелету говорится буквально следующее: «Ваши возражения по поводу звенящей поступи очень уместны, по ходу сочинения они возникали и у меня — сомнения были настолько серьезны, что я думал отказаться от этого слова. Но в итоге решил его сохранить, потому что его использование с самого начала было подсказано мне чувством сверхъестественного, которого оно в тот момент для меня было исполнено. Никакая поступь, человеческая или иного физического существа, конечно, не могла бы звенеть по мягкому ковру, именно поэтому упоминание звенящих шагов может передать — и очень остро — впечатление сверхъестественного. Таков был замысел, и сам по себе он хорош — однако, если это ощущение не сообщается непосредственно и всем (а я боюсь, что это так), стало быть, оно недостаточно хорошо передано или выражено»