Купля-продажа — одна из тех повседневных, обыденных форм современной жизни. У Уитмена она не маркируется как заведомо низкая, даже наоборот: в действие вступает логика эпатажа, сходная с той, что заставляла поэта настаивать на внутренней взаимной открытости плотского и священного, сексуального и мистического. Примериваясь к роли продавца-аукциониста, Уитмен прославляет себя и свою книгу, а также взывает к аудитории ее читателей, потенциальных ценителей. Он и провоцирует эту аудиторию, и доверяется ей — ее способности к коллективному созиданию новой ценности, в пределе — к самосозиданию. Символический аукцион — утопическое пространство производства ценностей и со-производства субъектов, где все возможно и нет ничего окончательного. Уитменовский «аукционист» бесконечно призывает к повышению ставок, и «окончательный» стук молотка так же бесконечно откладывается в будущее. Сама эта ситуация как бы предвосхищает позднейшие упования Джона Дьюи на то, что логика обмена, распространяясь на область духа, знания, интеллекта, творчества, не только не унижает их, но и сама получает шанс освободиться от «рабства частного интереса» и в итоге дать жизнь новому типу сообщества, функционирующему на основе «творческой демократии»[231].
…Удался ли уитменовский «языковой эксперимент»? Выразительное суждение на этот счет было высказано вскоре после смерти поэта британским литератором Э. Госсом. Со смешанным чувством восхищения и обескураженности он свидетельствовал (в 1893 году), что у Уитмена при жизни не было и шанса на признание, поскольку стихи его — не литература, а нечто, то ли недооформившееся, то ли являющее собой продукт распада: «литература в состоянии протоплазмы». Она отмечена способностью интриговать, привлекать, заражать читателя, но одновременно и подозрительна тем, что являет собой бесконечную утеху современному эгоизму: «интеллектуальный организм настолько простой, что мгновенно принимает в себя отпечаток любого настроения… соприкасаясь с Уитменом, любой критик мгновенно встречается с собственным образом, отпечатавшимся на этой вязкой и цепкой поверхности. Он находит там не то, что дает ему Уитмен, а то, что он сам несет в себе. Приближаясь к Уитмену в другой раз и в другом настроении, он обнаруживает и другой образ себя, отпечатанный в этой же провоцирующей протоплазме…»[232]. Суждению этому нельзя отказать в проницательности, но однозначность вынесенного приговора была явно опровергнута тем, что происходило в литературе и с литературой в последние сто с лишним лет. Впрочем, в свете того же опыта проблематично выглядит и упорная убежденность самого Уитмена в творческих способностях «демократической массы». Считать ли посмертное обретение поэтом статуса классика аргументом в его пользу? Скорее все-таки да.