окно книжной страницы — и когда герой отождествляет себя с бедной старухой в окне «или все равно с кем» и признается, что испытывает при этом не только гуманное сочувствие, но и эгоистическое самодовольство… нам приходится применять эти двусмысленные признания к себе. Разве не ради эстетического — и в каком-то смысле, «потребительского» — наслаждения мы, по большей части, обращаемся к литературе? А с другой стороны, разве не высший акт гуманности (со стороны литератора) — помочь другому человеку почувствовать, что он живет? В том и состоит причудливая и требовательная природа литературного контакта, что говорение о себе предполагает также говорение о тебе — только через себя можно понять другого — и иначе, как через эстетический опыт, нет доступа к этическому принципу.
Извечная парадоксальность человеческого общения, обостренная кучностью городской жизни, исследуется Бодлером бережно и безжалостно — подобно тому как прозрачность/зеркальность стекла делает зримое доступным и недоступным одновременно. Именно такая ситуация разыгрывается в стихотворении «Глаза бедняков». Кульминация дня любви, чудной интимности душ и тел, принимает вид идиллии за столиком новенького кафе на углу одного из новых бульваров. За спиной у пирующей пары — дешевая роскошь буржуазного рая: сверкание газа и зеркал, золоченые карнизы, Гебы, Ганимеды, нимфы, отягощенные фруктами и сластями, — классическая мифология поставлена на службу обжорству. С улицы же на любовников, точнее сквозь них, в чудно светящийся мир кафе устремлены три пары посторонних глаз. Трое бедняков — отец, прогуливающий двоих детей, — явно неуместны на бульваре, оборудованном для наслаждения жизнью, и больше похожи на строительный мусор, который случайно не успели убрать. Впрочем, эти трое тоже по-своему наслаждаются: в зеркалах их глаз (здесь в роли стороннего наблюдателя оказывается уже лирический герой) отражается не убожество крашеных Ганимедов, а то, к чему отлетает, от них отталкиваясь, голодное воображение: недосягаемый идеал красоты, соединенной с благодатной сытостью. Каждый из трех взглядов «прочитывается» героем, как если бы «души» бедняков были страницами открытых книг, и чтение это производит неожиданно сложный эффект, который он, собственно, и пытается передать. Чужими взглядами пирующая парочка словно вписана в картину, и ощущение пребывания в этой картине чем дальше, тем больше смущает обоих влюбленных. Представ образом самой себя, любовная идиллия терпит явный ущерб: обоюдное счастье перерождается у него в непроизвольное чувство стыда («Мне стало слегка совестно наших бокалов и графинов, которые были больше нашей жажды…»), у нее — в столь же непроизвольное возмущение, желание защищать «священное» право на приватность.