— Посмотри, Франсуа.
— Что там? Твоя подруга вернулась? А может, пришел ваш Энрико? Ты, наверное, хочешь подняться? Скажи. Хочешь подняться? Отвечай же!
В голосе его звучала угроза.
— Чего же ты ждешь? Боишься, что я поднимусь вместе с тобой и увижу все те мелкие пакости, которые там имеются?
На этот раз уже она тяжелым, как бы отсыревшим от рыданий голосом произнесла, увлекая его за собой:
— Пошли.
Они продолжали поход. В очередной раз прошли по всей Пятой авеню, прошли, опустив головы, в молчании, ничего не видя, кроме собственной тревоги и горечи, скопившейся внутри.
— Кей, я хочу задать тебе один вопрос.
— Да.
— Пообещай мне честно ответить.
— Ну конечно.
— Нет, пообещай.
— Клянусь.
— Скажи, сколько в твоей жизни было мужчин?
— Что ты имеешь в виду?
Уже агрессивно он произнес, отчеканивая каждое слово:
— А ты не понимаешь?
— Это зависит от того, что ты называешь «быть» в жизни женщины.
— Сколько мужчин спали с тобой?
И он бросил сардонически:
— Сто? Сто пятьдесят? Больше?
— Гораздо меньше.
— А именно?
— Не помню. Погоди…
И она действительно стала вспоминать. Он видел, как она шевелит губами, беззвучно произнося то ли цифры, то ли имена.
— Семнадцать. Нет, восемнадцать.
— Ты уверена, что никого не забыла?
— Уверена. Это все.
— Включая мужа?
— Прости. Мужа я не сосчитала. Значит, дорогой, их будет девятнадцать. Но если бы ты только знал, насколько это не имеет значения…
— Пошли.
Они повернули. Чувствовали они себя совершенно опустошенными — поразительная пустота и в голове, и в теле. Шли, не разговаривая, даже не пытаясь искать тем для разговора.
Вашингтон-сквер. Провинциальные, пустые улочки Гринвич Вилледж. Полуподвальная китайская прачечная, яркий свет, и хозяин-китаец, гладящий белье. Занавески в мелкую клетку в окнах итальянского ресторана:
— Поднимайся!
Он шел следом за ней, спокойный, внешне такой холодный, чта по затылку у нее даже поползли мурашки. Открыл дверь.
Выглядел он прямо-таки вершителем правосудия.
— Можешь ложиться.
— А ты?
Он? А собственно, что он намерен делать? Он проскользнул за занавеску и прижался лбом к стеклу. Слушал, как она ходит по комнате. Заскрипел матрац, и он понял, что она легла, но продолжал стоять, замкнувшись в тягостном своем одиночестве.
Потом в конце концов подошел к ней, долго, напряженно всматривался, но ни одна черточка на лице у него не дрогнула.
И вот еле слышно он прошептал:
— Ты…
И повторял, с каждым разом все громче, пока наконец не дошел до какого-то отчаянного, безнадежного вопля:
— Ты!.. Ты!.. Ты!..
Его кулак повис в воздухе, и еще какое-то мгновение Комб, вне всяких сомнений, мог бы овладеть собой.