Мой приказ о переводе пришел в конце декабря, за несколько дней до Рождества. Назначение: Западный фронт, разведывательный батальон учебной танковой дивизии. Я вздохнул с облегчением. Западный фронт означал, если не погибнешь, плен у американцев, но, в долгосрочной перспективе, жизнь. Зато Восточный фронт, трещавший по всей своей протяженности, давал почти стопроцентную уверенность окончить свои дни в Сибири. Этого я совершенно не хотел.
Я простился с училищем, с моими берлинскими воспоминаниями, с моими последними курсантами, ставшими лейтенантами (за два года я выпустил их сто двадцать человек), и сел в поезд, направлявшийся к Рейну, который не видел уже более трех лет. Виттлих стал перевалочным пунктом на Арденнском фронте. Наше последнее наступление закончилось неудачей под Бастонью. Теперь военное счастье отвернулось от нас окончательно. Да и могло ли быть иначе? Если бы на сей счет имелись сомнения, их мигом развеяли английские и американские штурмовики. По пути из Берлина в Кёльн мой поезд был атакован трижды. Каждый раз приходилось менять локомотив. За Рейном железной дороги вообще не было. Мне показалось, что я перенесся в 1941 год, в Россию. Города, деревни, мосты были разрушены. На всех дорогах военные колонны, откатывающиеся к Рейну. На лицах штатских читалась неприязнь к солдатам.
– Уходите! Все закончилось, оставьте нас в покое, оставьте наши дома…
Один офицер предложил мне место в своей машине. Он направлялся в Трир.
– Сначала все пошло очень хорошо, – рассказывал он мне. – Но после 20 декабря облачность рассеялась, и все кончилось. Штурмовики набросились на нас со всех сторон. Мы шевельнуться не могли! Они находили нас даже ночью. Боеприпасов нет, бензина нет. Пришлось бросить в лесу наши танки, наши прекрасные новенькие «пантеры»…
Я приехал в Блюменшейдт за два часа до рождественского ужина. Моя мать наряжала елку. Падал снег. Сад моего детства укрылся белым саваном. Вдали громыхал фронт. Ничего не изменилось. За несколько дней до моего приезда Виттлих подвергся бомбардировке с воздуха. Погибли восемьдесят человек, в том числе около двадцати французских пленных. Старые дома вокруг церкви исчезли, и улиц, по которым десять лет назад я маршировал гитлерюгендовцем, больше не было.
Но Блюменшейдт остался мирным островком, каковым он был на протяжении всех этих безумных лет. Эрбо погиб, Франц-Иосиф погиб. Их фотографии с черными лентами висели на стене гостиной. Остальные два моих брата сражались где-то в маленьком восьмиугольнике, до которого ужался Великий рейх.