Случалось, в лабаз наведывался отец — в свободные от выходов в море дни. Большой, в зюйдвестке и брезентовой, с крылышками на плечах, куртке, промасленной олифой, жесткой, звеневшей, точно жесть. Бахилы, мягкие сапоги из сыромятной кожи, он не носил, как другие моряки: на ногах у него добротные, из вытяжки (без швов на передах) сапоги, высокие, под пах, с раструбами, блестят, обильно смазанные топленым тюленьим жиром. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь смотровое окно в плоской крыше лабаза, освещали его — рыжие, густые, в завитках волосы на крепких руках, щетина на подбородке вспыхивала блестками красного золота. На щекастом лице отца, обветренном, подпаленном солнцем, пахнущем, как весь он, морем, водорослями, смолой, будто только явился водяной, играла рассеянная улыбка, как бы говорившая: «Зашел я к вам ненароком, по пути, хотя вы-то все догадываетесь — не случайно…»
Обращался к женщинам вроде бы шутливо, беспечно:
— Бог в помощь, бабы! Рыбка к рыбке, девка к девке…
Улька порывисто распрямлялась на дне чана. Вся подобравшись в пружину, полоснет из-под густой опушки ресниц сощуренными глазами:
— Че ходить-бродить, кум? Полезал бы сюда, авось не съедим — не кусучие! Без мужского духу — тоска! Верно, бабоньки?
Отец вроде оправится от неловкости — пойдет подшучивать и скалиться. А Петька вспомнит: подвыпив в компании, отец всякий раз срывался с лавки на пол, бросался вприсядку, выдыхал из себя с какой-то злой веселостью:
Свари, кума, судака, чтобы юшка была…
Затягивал он почему-то песню не с начала, а всегда вот с этих слов — резко, громко. И начинал в упоении и непонятной радости выделывать ногами такие кренделя, что в мелкой дрожи колотились фанерные перегородки длинного коридорной системы дома, стол с закусками и бутылками звенел, и у Петьки захватывало дух от гордого ликования. В такт танцу у отца вскидывались штормовыми гребнями волосы, багровело, наливалось кровью лицо, покрывалось бисеринками испарины. Он наскакивал, шумно тянул упирающуюся, разряженную в шелк Ульку. У самого глаза — как у дьявола:
Эх, юшечка, кума-душечка!..
Мать за столом замыкалась, темнели в печали ее глаза, скобочки у рта прорезались глубже.
…Поболтав с бабами, отец покидал лабаз, шел на берег, под навесы, где его, кормщика, дожидались рыбаки — тут на вольном ветерке сушились снасти, переметы на красную рыбу, — и присаживался к деревянному станку затачивать напильником крючки.
— Не трожь, ты!.. — со злостью роняла в сторону Ульки мать, когда отец уходил. И Петька с ужасом и ненавистью, поднимавшейся в нем к Ульке, чувствовал, что мать побаивается куму: говорит, не глядя на нее, и еще проворнее складывает селедку — рядок в рядок.