В «Женской Библии» мы тоже наблюдаем (в некоторых случаях) женщин, которые по-прежнему считали Библию авторитетным источником, но желали изменить толкования текста. Эти изменения зашли так далеко, что привели к похвалам эдемскому змею, которыми мог бы гордиться любой из гностиков-офитов (или теософов) и которые свидетельствовали о понимании и Библии, и традиций ее толкования как искусственных конструктов. И все же сама Библия не отвергалась как нечто незначительное или устаревшее. Объявить что-то малозначимым — пожалуй, наиболее эффективный способ освободиться от ухищрений, узаконивающих гегемоническую идеологию. Опираясь на Ричарда Тердимана, мы написали во введении, что целью контрпрочтения, как правило, является расшатывание, а не полное вытеснение нормативного толкования. Здесь можно добавить, что в большинстве рассмотренных нами примеров его цель состояла не в опровержении первоначального источника, а просто в подрыве доверия к господствующему толкованию этого источника. Во многих случаях инвертирование означает и частичное принятие.
К ведьмам Уорнер, Мишле и Лиланда можно подойти с теми же мерками, что и к рассуждениям Блаватской. Однако между этими текстами имеется существенное расхождение: они обладают разной степенью авторитетности. Блаватская претендовала на роль религиозной пророчицы, которой эзотерическое откровение давало возможность проникать в тайны мироздания и выступать с перевернутыми толкованиями Писания. С другой стороны, Уорнер предлагала шутливую литературную инверсию, которая, хоть и расшатывала нормы, все же не претендовала на утверждение истины в той мере, в какой это делала «Тайная доктрина». Пусть это была художественная литература с серьезным посылом, художественный вымысел все же остается вымыслом. Чарльз Лиланд в «Арадии», напротив, доносил до читателя чужой религиозный сатанинский контрмиф, нарочито дистанцируясь от него, как и подобает исследователю. Однако именно он преподносил его как феминистский контрмиф. Таким образом, инверсия мифа в «Арадии», которая заходит весьма далеко, служит (сознавал ли это автор книги или нет) политической цели: контрмифический нарратив отражает переворачивание или расшатывание текущего гендерного порядка. Мишле с его упором (пусть и явно аллегорическим) на фигуру Сатаны (которому отводится гораздо меньше места у Гейдж и у Лиланда) возвращает Сатане былую значимость и снова демонстрирует материализующие тенденции многих инверсий. Будучи знаменитым историком, Мишле использовал собственную профессиональную репутацию для придания веса своей полной фантазий книге, и потому это сочинение обрело авторитет «объективного» и серьезного научного исторического труда.