Тревожно-неоднозначные изображения женщин, вступивших в сговор с Сатаной, могущественными и своевольными существами в готических романах вроде «Ватека», «Монаха» и «Зофлойи» подготовили почву для более последовательных сатанинских феминистских инверсий. Разумеется, это были не «полномасштабные» инверсии (таких, по сути, и вовсе не существовало), но в них — как и во многих декадентских текстах — выказывалась некоторая симпатия к изображаемым антигероиням, и она потихоньку подпитывала культурные изменения, которые расчищали дорогу инфернальному феминизму.
Главным источником мифологических инверсий являлись произведения романтиков, написанные вскоре после взлета готического жанра. Шелли в «Возмущении Ислама» облек эпическую историю революции с чертами феминизма в форму мифологического повествования, где Сатана выведен благородным бунтарем. Пожалуй, это — самая прямолинейная его инверсия, поскольку в других сочинениях поэт часто сопровождал оговорками любые высказывания о Сатане как о положительном персонаже. У Рене Вивьен в «Мирской Книге Бытия» тоже представлена такая инверсия, в которой Бог изображен злым персонажем, а Сатана — положительным сотворцом, который всякий раз, когда Бог создает какое-нибудь наглое, грубое и дурное существо, отвечает сотворением женского существа — томного и прекрасного. Однако если посмотреть на творчество Вивьен в целом, в ее Сатане можно обнаружить кое-что неоднозначное. Не все, наверное, согласятся с тем, что лесбийство и ночь (если назвать всего два элемента, которые она ассоциирует с Падшим Ангелом) предпочтительнее гетеросексуальности и дня[2300]. Итак, инверсия опирается на некую дополнительную инверсию, в рамках которой переосмысляется роль не только Сатаны, но и целого множества прочих явлений — в духе мильтоновского: «Отныне, Зло, моим ты благом стань». Инверсии Маклейн тоже отличались чрезвычайной сложностью. У нее Сатана тесно связан не только с эпикурейством и свободой от оков, обременяющих женщин, но еще и с болезненностью и нечестностью (и потому сохраняет некоторые качества, традиционно приписываемые дьяволу). Однако у Маклейн это не было частью сколько-нибудь последовательного инверсивного контрдискурса. В отличие от Вивьен, она не работала в рамках декадентского жанра и не принадлежала к субкультуре, в которой подобная последовательность была так или иначе общепринятой условностью (тут уместно вспомнить, что сам термин «декадентство» в качестве самоназвания возник как семантическая инверсия, прославлявшая понятие, ранее считавшееся негативным). В Сатане Маклейн, хотя она и сделала его положительным символом свободы, сохранились многие отрицательные черты, унаследованные им от посвященного этому персонажу христианского дискурса.