Что здесь шутка, а что всерьез, где благоговение, а где издевка? Расин же все понимал безошибочно и отвечал совершенно в тон: «Я, как и вы, убежден, что радость вновь увидеть государя, столь к вам милостивого, принесет вам больше пользы, чем все снадобья. Господин Роз уже просил меня передать вам от его имени, что после Бога Король – величайший целитель на свете. Для меня было весьма поучительно, что господин Роз соблаговолил поставить Бога впереди Короля; я начинаю подозревать, что он и вправду ударился в набожность». Но как не вспомнить и расиновские панегирики, где также преступаются все разумные пределы лести? А вспомнив, как к ним – и к нему самому – относиться? Скорее всего, любое прямолинейное суждение тут не годится. Конечно, ладить со своей совестью Расин умел; но он не просто циничный и расчетливый лицемер, у которого поклонение королю – одно притворство; таких и не могло быть в тогдашней Франции, тем более – в окружении короля, тем более – при такой долгой и тесной с ним близости, как у Расина, и при таких веских причинах для искренней благодарности, как у него. Но Расин, хотя и превосходил своего неразлучного друга Буало гибкостью характера и светским тактом, все-таки оставался потомком буржуа, воспитанником монастырской школы, литератором. И трезвость оценок, проницательность взгляда и чувство смешного тоже не могли ведь его вовсе покинуть, как только он оказался среди природных куртизанов.
Переделать литераторский склад души вообще оказалось для Расина труднее, чем отказаться от литераторских занятий. Даже в девяностые годы, когда далеко позади оставалась не только «Федра», но и «Гофолия», Расин не может вытравить из себя интереса, и порой весьма пристрастного, к литературной жизни, к ее крупным событиям и даже мелочной возне. И это несмотря на то что в те же годы он усердно воспитывает своего старшего сына, Жана-Батиста, в отвращении к театру, вообще к изящной словесности, а самого себя словно заклинает быть к ним равнодушным. Письма к Жану Батисту пестрят увещеваниями такого рода: «Мне показалось по вашему письму, что вы немного завидуете мадемуазель де Ла Шапель в том, что она прочла больше пьес и романов, чем вы… Меня бесконечно огорчает, что вы придаете такое значение этому вздору… Не хочу запрещать вам читать время от времени что-нибудь развлекательное, и вы знаете, что я сам давал вам в руки немало французских книг, способных вас позабавить; но я был бы безутешен, если бы такого рода книги внушили вам отвращение к чтению более полезному, в особенности к книгам о религии и морали, о которых вы вовсе не говорите и к которым, как кажется, не испытываете ни малейшей склонности, хотя вы свидетель, что я получаю от таких вещей радости больше, чем от чего бы то ни было. Поверьте мне, если вы научитесь рассуждать о пьесах и романах, вы тем не продвинетесь дальше в свете, и не за это вас будут больше уважать». «Вы помните, что я вам говорил об операх и пьесах, которые теперь как будто собираются ставить в Марли. Очень важно для вас и для меня самого, чтобы вас там ни разу не видели, тем более, что вы сейчас в Версале затем, чтобы продолжать ваши занятия, а не затем, чтобы предаваться такого рода развлечениям. Король и весь двор знают, что моя совесть не позволяет мне их посещать, и они были бы о вас очень дурного мнения, если бы вы в вашем возрасте так мало считались со мной и с моими воззрениями. Я должен прежде всего побуждать вас постоянно думать о спасении вашей души и не утрачивать любви к религии». «Я знаю, вы не будете обесчещены перед людьми, если туда пойдете; но разве для вас ничего не значит бесчестье перед Богом? Разве вы сами не думаете, что людям покажется странным ваше поведение, если вы будете руководствоваться правилами, столь отличными от моих?» Какой заботы здесь больше – о спасении души Жана-Батиста? О его положении в обществе? Или о собственной репутации святоши?