Когда в 1696 году некий молодой иезуит осмелился публично критиковать расиновские сочинения, Расин писал Буало: «Что до моих трагедий, я охотно отдаю их ему на суд. По неизреченной милости Господа нашего, я давно уже нечувствителен ко всему, что об этом могут сказать хорошего или дурного, и забочусь только о том отчете, который мне рано или поздно придется давать Ему». Письмо это, впрочем, было явно рассчитано на прочтение не одним лишь непосредственным его адресатом – процедура, весьма распространенная в те времена. Во всяком случае, всего лишь через несколько месяцев после этого письма, в полном противоречии с выраженными в нем чувствами, Расин затеял новое полное издание своих сочинений. Для этого издания он самым тщательным образом просмотрел свои пьесы, где-то добавил несколько стихов, где-то почистил слог, где-то сделал злободневные приписки или сокращения в предисловиях… Это ли поступок человека, безразличного к своей писательской славе?
А между тем, когда несколькими годами ранее, в 1694 году, подобное переиздание своих сочинений предпринял Эдм Бурсо (драматург весьма посредственный, но испытанный боец всех литературных сражений), он счел за благо предварить этот сборник оправдательным предисловием под таким названием: «Письмо знаменитого богослова, к которому мы обратились за разъяснением, может ли театр быть дозволен или он должен быть запрещен совершенно». Богослов этот на самом деле был не очень знаменит – некий отец Каффаро, монах-театинец, преподаватель теологии в одном из парижских коллежей. Отец Каффаро разъяснял, что в театре давно уже нет ничего постыдного, и те, кто им занимаются, – вполне порядочные люди. Такое заявление вызвало бурю опровержений и протестов. Среди возмущенных был и сам Боссюэ, который, невзирая на все оправдания и извинения бедного театинца, добился его осуждения в Сорбонне и изгнания с кафедры. Этого, однако, грозному прелату показалось мало, и он опубликовал свое «Письмо к отцу Каффаро» (оно стало основой его «Максим и размышлений о театре», вышедших несколько месяцев спустя). В нем говорилось, между прочим: «Если вы утверждаете, что само по себе представление упоительных страстей в трагедиях Корнеля и Расина не губительно для чистоты нравов, то вы противоречите этому последнему, который громогласно отрекся от нежностей своей "Береники" – я называю ее потому, что она первой пришла мне на ум. А вы, священник, театинец, вы возвращаете его к былым заблуждениям».
Казалось бы, для Расина могло быть только лестно, что его раскаяние служит назидательным примером. Но он всерьез обиделся на Боссюэ, и многие даже в церковных кругах его понимали. Они считали, что Боссюэ вообще не стоило упоминать поименно кого-либо из здравствующих авторов. А привлекать общественное внимание к прошлому и настоящему Расина и к борениям его совести без его на то согласия и в самых неумеренных выражениях было со стороны Боссюэ просто бестактно. Расин, как сообщал человек достаточно осведомленный, даже собирался отвечать Боссюэ письменно, но кто-то третий вмешался в качестве посредника, и дело обошлось без публичной ссоры.