Расин не раздувал ссору; он ответил Буайе через три года после представления его «Юдифи» и незадолго до собственной кончины чем-то средним между эпиграммой и эпитафией. Он писал сыну 24 июля 1698 года: «Бедный Буайе умер позавчера, говорят, в возрасте восьмидесяти трех или четырех лет. Утверждают, что он за свою жизнь написал более пятисот тысяч стихов, и я этому верю, потому что он ничем другим не занимался. Если бы у нас был обычай сжигать мертвых, как было принято у римлян, можно было бы устроить ему такие же похороны, как тому Кассию из Пармы, кому не потребовалось иного костра, кроме его собственных сочинений, из которых разожгли жаркое пламя». Но есть свидетельство, что Расин и Буало не ограничились упражнениями в остроумии; анонимная запись нам сообщает, что «…трагедия "Юдифь", на которую стремился весь Париж, была пренебрежительно встречена при дворе. Правда, происки господина Расина и господина Депрео много тому способствовали…»
Как поверить в искреннее благочестие такого человека? И в «песенники» попадали куплеты, в которых Расин выведен в виде человека, который хотел разбогатеть с помощью стихов, но, неудовлетворенный результатом,
Надел святоши маску,
Чтоб в жизни преуспеть.
А к одному из куплетов было сделано следующее примечание:
«Поскольку Король Людовик XIV стал тогда очень набожен, Двор полнился лицемерами, которые притворялись людьми благочестивыми, чтобы угодить Государю и тем увеличить свое состояние».
А другой сатирик подавал язвительный совет Расину в стихах, озаглавленных: «На то обстоятельство, что Жан Расин, дворянин на обычной службе при особе короля, член Французской Академии, объявлял повсюду, будто он сожалеет о том времени, которое употребил на сочинение своих трагедий, из угрызений совести, испытываемых им от того ущерба для нравов, что могли причинить его стихи».
Того же мнения придерживались и наблюдатели более серьезные и беспристрастные. Иезекиил Шпангейм, посланник курфюрста Бранденбургского во Франции, писал: «Господин де Расин перебрался из театра ко Двору, где стал искусным придворным и даже святошей. Достоинства его драматических сочинений не сравнятся с теми талантами, кои он развил в себе в этих местах, где он играет самые разнообразные роли. То он рассыпается в любезностях прилюдно, то осуждает и негодует наедине, то распутывает все интриги, в которые его вмешивают; но главная его роль – ханжа; он всегда старается держаться тех, кто первенствует в набожности. Янсенизм во Франции уже вышел из моды; но чтобы казаться более порядочным человеком и более возвышенной душой, он непрочь прослыть янсенистом. Это не укрылось от глаз и ему вредит. Он очень важно рассуждает об ученых вещах; он произносит свои суждения с должной скромностью, что производит благоприятное впечатление. Он хороший эллинист и латинист; французский его язык чистейший, порой изысканный, порой самый обыкновенный, и всегда исполненный новизны. Не знаю, заслужит ли господин Расин такое же признание в истории, как в поэзии, но сомневаюсь, чтобы он был правдивым историком. Он хотел бы, чтобы его считали способным оказывать услуги, но у него нет ни желания, ни возможности это делать; довольно и того, если он сумеет продержаться сам. Для человека, вышедшего из ничтожества, он неплохо усвоил придворные манеры. В обществе комедиантов он набрался дурного тона, но сумел исправиться и получил доступ повсюду, вплоть до изголовья Короля, где он имеет честь порой читать вслух; это он делает лучше кого бы то ни было. Будь он проповедником или актером, он превзошел бы всех и на том, и на другом поприще».