Нет, Расин не питал к Шаплену такого благоговения, как Витар, который, передавая племяннику отзыв мэтра, к каждому слову прибавлял: «Ведь это господин Шаплен!» И даже будучи совсем новичком в поэзии, он имел уже собственные твердые понятия о ее законах и привилегиях, не совпадающих с правилами ученой логики и житейски здравой морали, на чем и был готов стоять неколебимо. Вторым человеком, кому, после Шаплена, Витар показал «Нимфу Сены», оказался давний его знакомец Шарль Перро. Перро тоже похвалил оду и тоже дал советы, которым Расин последовал – «за исключением одного или двух таких, – рассказывал он Левассёру, – в чем я не послушался бы и самого Аполлона, к примеру, сравнение с Венерой и Марсом, которое он отверг, потому что Венера – блудница. Но поэты, говоря о богах, и относятся к ним как к божествам, никогда не изображая их преступлений преступлениями; и никому из них никогда не приходило в голову называть Юпитера и Венеру кровосмесителем и прелюбодейкой. А случись такое, больше нельзя было бы вводить богов в поэзию; ведь судя по их поступкам, нет ни одного, кто не заслуживал бы по меньшей мере костра, если обходиться с ними по всей справедливости».
И все же указания Шаплена Расин исполнил, несчастную строфу о Тритонах переписал, хоть и проклиная этих божков и сто раз пожелав, «чтобы они потонули все, сколько их ни есть, – так много трудов они мне доставили». Шаплен как поэт, автор длинной, нудной и неуклюжей поэмы «Орлеанская девственница», над которой он корпел почти тридцать лет, давно служил мишенью для остроумия своих молодых собратьев. Года три-четыре спустя и Расин приложит руку к эпиграмме на него. Но у Шаплена авторитет иного рода, и очень весомый. Еще в тридцатые годы вокруг него образовался кружок друзей-литераторов, чьи собственные сочинения, правда, были немногочисленны и мало заметны, но которые всерьез занимались постижением и выработкой законов своего ремесла, правил истинного вкуса.
Что такие законы и правила существуют, что на их основе можно составить свод безошибочных, в любом случае справедливых, действенных рекомендаций и запретов пишущим, у этих современников Декарта сомнений не вызывало. Как не вызывала у них сомнений и мысль, что коль скоро законы искусства однозначны и непреложны, то умы, наиболее глубоко в них проникшие, призваны быть непререкаемыми судьями в этом деле, могут составить некий верховный ареопаг.
Такие воззрения в чем-то сродни идеям кардинала Ришелье с его постоянной заботой о централизации и упорядочении – власти, права, авторитета во всех областях жизни. И когда он в 1635 году задумал учредить Французскую Академию, официальное средоточие познаний и вкуса, предназначенное оберегать чистоту французского языка, умножать славу французской словесности, – основу ее и составил кружок Шаплена. Сам Шаплен реально возглавлял Академию. Ни один ее член не избирался помимо его воли, ни одно решение не принималось без его согласия. Но бывали у него обязанности щекотливые и не слишком приятные. Когда в 1636 году на сцене парижского театра Маре появился корнелевский «Сид», он имел неслыханный, триумфальный успех – и тут же вызвал бурю нападок, самые яростные из которых принадлежали перу Жоржа де Скюдери, брата Мадлены. Скюдери упрекал Корнеля в нарушении правил драматического искусства.