Поговаривали, что за спиной Скюдери стоял сам кардинал Ришелье, недовольный успехом строптивого корнелевского героя как политик и раздосадованный им как литератор, сам писавший для театра – правда, с помощью пятерых профессионалов, среди которых состоял и сам Корнель. Ссора разгоралась, и Скюдери (опять-таки по желанию кардинала) обратился в только что созданную Академию с просьбой вынести окончательное суждение в этом споре. Шаплен крайне огорчился такому повороту дела, понимая, что не окрепшая еще Академия, какое бы решение ни вынесла, неизбежно наживет себе врагов. Но отвязаться от этого поручения он не смог. Пять месяцев взвешивала Академия каждой стих «Сида» и каждую фразу своего вердикта. Когда приговор, наконец, огласили, он оказался составлен весьма дипломатично, со всеми реверансами и оговорками в обе стороны, хотя, пожалуй, скорее против «Сида». Ни Корнель, ни Скюдери, ни Ришелье не получили удовлетворения от такого исхода дела; но все сочли за благо с ним согласиться и потушить скандал.
Шаплена, однако, отнюдь нельзя причислять к людям ограниченным и косным. При всем своем почтении к Аристотелю, он дружил с Гассенди и разделял многие его воззрения, что же до литературных вкусов, они у Шаплена были разнообразны и независимы.
В чем он оставался тверд – это в требовании серьезных и важных сюжетов для поэзии и серьезного, строгого и ясного, стиля. Но когда встречал истинно талантливое сочинение в другом роде, умел им восторгаться – как, скажем, нескромными «Сказками» Лафонтена. А всякие метафорические ухищрения он, вослед Малербу, гнал из стихов не потому, что в них слишком вольно изливалось чувство, а потому, напротив, что они мешали чувству изъявляться напрямую, отвлекали на себя внимание читателя. Ода Расина, написанная по столь важному случаю, не раз подправлявшаяся юным автором ради грамматической точности, порой даже в ущерб мелодичности стиха, и явно свидетельствовавшая о версификационном даре ее создателя, должна была ему понравиться. И примечательно не столько то обстоятельство, что Шаплен благословил начинающего Расина, сколько то, что молодой Расин решил обратиться именно к Шаплену.
А не к Фуке. Суперинтендант финансов слыл тонким ценителем искусств; его замки не просто слепили роскошью, они были настоящими архитектурными шедеврами. Во-ле-Виконт предвосхищал Версаль геометрической правильностью очертаний, пышным внутренним убранством, великолепием фонтанов, каскадов, цветников, расчерченных аллей, подстриженных деревьев в парке, спланированном самим Ленотром – будущим создателем версальских чудес. Но дух, царивший в замке Во, был скорее враждебен идеям порядка и единообразия. Фуке стал «государством в государстве» благодаря своему богатству, позволявшему ему строить не только дворцы, но и крепости, благодаря своей щедрости, привлекавшей к нему не избалованных достатком людей искусства, благодаря обаянию своей незаурядной личности, порождавшему искреннюю и верную привязанность в сердцах тех, кто его близко знал. Он уговорил обидчивого и нелюдимого Корнеля, затворившегося у себя в Руане после очередной театральной неудачи, вернуться в Париж и снова взяться за перо. Лафонтен получал от него пенсию в звонкой монете, шутливо обязавшись взамен выплачивать своему благодетелю пенсию поэтическую – мадригалы к Иванову дню, балладу под Новый год, благочестивый сонет на Пасху. Одному Фуке давал сюжет для нового сочинения, другому добывал синекуру. И не только лишь полуголодные поэты и художники от него зависели. В его покоях был как бы второй двор, к которому так или иначе тяготели все опальные и недовольные двором королевским, все, кому претили приемные Мазарини или для кого там не нашлось места: недавние фрондеры, покоренные, но не примирившиеся, аристократы и судейские, янсенисты и им сочувствующие.