Тем сильнее была неприязнь молодого короля, не без основания видевшего в великолепном финансисте угрозу своему единовластию (и постоянную занозу для своего самолюбия), непозволительный добавочный полюс притяжения, последнюю несокрушенную – пусть не враждебную, но соперничающую силу.
Людовик же после смерти Мазарини не желал терпеть никакого противостояния. И одним из первых его самостоятельных действий был в августе 1660 года приказ об аресте Фуке – чуть не на другой день после окончания вызывающе роскошного праздника, устроенного суперинтендантом в замке Во для короля. Сам Людовик так объяснял свое решение: «Зрелище обширных построек, которые этот человек затеял, неслыханные приобретения, которые он делал, лишь убедили меня в неумеренности его честолюбия; а бедственное состояние всех моих подданных безотлагательно требовало, чтобы он предстал перед моим правосудием… Он не мог сдержать себя и продолжал тратить огромные средства, укреплять замки, украшать дворцы, составлять заговоры и помещать своих друзей на важные должности, которые он для них покупал за мой счет, в надежде сделаться в скором времени полновластным хозяином в государстве». Конечно, французская казна – а следовательно, французский народ – понесла немалый ущерб ради блеска интендантских чертогов и благополучия обязанных интенданту людей. И нельзя сказать, что Людовик был вовсе не озабочен положением своих подданных – во всяком случае, в те годы и в той мере, в какой это сказывалось на положении государства.
Но Мазарини награбил не меньше и за годы своего правления приобрел фантастическое состояние, тем самым не меньше способствуя разорению страны, – однако не только при жизни опале не подвергся (на что у юного короля просто не хватило бы сил), но и память его была окружена официальным почтением. Ибо присвоенное первым министром (а на деле – регентом) Мазарини не уменьшало престижа и мощи королевской власти; а богатство и влиятельность Фуке бросали ей вызов. Тем более что хитроумный и почти маниакально скупой кардинал свои сокровища отнюдь не выставлял напоказ, тогда как Фуке тратил деньги широко и открыто, с живописной расточительностью.
Только в одном Фуке оставался бережлив и аккуратен: он тщательно сохранял все письма своих друзей. После его ареста бумаги его были изъяты и самым внимательным образом изучены; все, чьи подписи значились на этих интимных записках или пространных посланиях, оказались под подозрением. Одним просто пришлось пережить неприятные минуты, как молодой, очаровательной и притом добродетельной вдове, маркизе де Севинье, отвергнувшей настойчивые домогательства Фуке, но оставшейся ему верным другом и в несчастье; она ходатайствовала за него, вместе с Мадленой де Скюдери, перед юной возлюбленной короля, Луизой де Лавальер, а потом с напряженным вниманием следила за ходом его процесса. (Сам этот процесс был едва ли не последней вспышкой сопротивления королевскому единовластию, эпилогом Фронды. Парижский парламент сделал все, что мог, для спасения Фуке, и королю так и не удалось добиться смертного приговора. Фуке был осужден на пожизненное заключение в дальней крепости Пиньроль, той самой, где томился и неизвестный в Железной маске).