таким же влиянием Достоевского, как Гамсун или Гауптман; а уж что создатель «Идиота» и «Братьев Карамазовых» значил для Ницше, не в силах измерить ни один соотечественник господина Анатоля Франса. Англию вообще лучше обойти молчанием. Сильнее всего воздействие русского слова сказалось в Скандинавии и Германии; говорить же о влиянии русской словесности во Франции есть не что иное, как намеренное политическое жульничество.
Для меня нет никаких сомнений в том, что немецкая и рус-екая человечность друг другу ближе, чем русская и французская, и несравненно ближе, чем немецкая и латинская; тут больше возможностей для взаимопонимания, чем между бульварной человечностью романов и тем, что мы называем гуманностью. Ибо очевидно, что гуманность, понимаемая в религиозном ключе, покоящаяся на мягкости и смирении, страдании и сострадании, ближе той, что искони несла знамя человечно-космополитической просвещённости, а не третьей её разновидности, представляющей собой скорее политические вопли. В русской литературе вы найдёте много насмешки над педантизмом немца, много недоброжелательности к пришельцу, к чужеземному учителю, много неприязни к его хватке, воспринимаемой чем-то по-человечески не ахти высоким, но вместе с тем и упрёком. Но посмотрите на французов в русской литературе; их роль даже менее симпатична, чем у немцев в литературе французской.
Пушкин[179] говорит:
>Француз — дитя,
>Он вам, шутя,
>Разрушит трон
>И даст закон;
>Он царь и раб,
>Могущ и слаб,
>Самолюбив,
>Нетерпелив.
>Он быстр, как взор,
>И пуст, как вздор.
>И удивит,
А великие романисты? Не думаю, что меня подводит память: у русских романистов не встретить ни одного француза, который был бы не вертопрах — случается, зловредный, а случается, и просто жалкий. Толстой потешается над ними везде, особенно в «Войне и мире». Немец и француз в «Детстве», домашние учителя — настоящие типы. А где у Тургенева, этого друга Флобера, образ француза, которого по прекрасной простоте и величию можно было бы сравнить с немецким музыкантом Леммом из «Дворянского гнезда»? Помню ещё отвращение, которое охватывает, когда визионер вместе с феей Эллис парит над Парижем («Призраки»). Лев Толстой тоже раз был в Париже, в 1857 году, двадцати девяти лет, перед тем как отправиться в Швейцарию. «Париж, — заявил он, — мне так опротивел, что я чуть с ума не сошёл. Чего я там не насмотрелся… Во-первых, в maison garni, где я остановился, жили 36 ménages, из коих 19 незаконных. […] Затем, хотел испытать себя и отправился на казнь преступника через гильотину, после чего перестал спать и не знал, куда деваться»