В любом случае эти безобидные творцы не могут даже претендовать в пьесе на роль владык, баловней, любимцев «Фьоренцы»… Название тут символично не менее, чем название повести о писателе, оно отсылает к тому, что в этой попытке спеть песнь в высокой тональности было личным, изначальным; в нём слышны юношеские, лирические мечтания о славе, желание славы, страх славы — желание и страх того, кто в нежном возрасте был пленён успехом, зацелован миром. «О мир! О глубочайшая страсть! О любовная мечта о власти, сладкая, всепожирающая!.. Нельзя обладать. Тоска — великая мощь, а обладание ослабляет мужа!..» Всё остальное Ницше. Ибо оба эти Цезаря, «братья-враги», оспаривающие друг у друга эротическое обладание символическим городом, Лоренцо и приор — прямо-таки хрестоматийные дифирамбист и священник-аскет, слишком, настолько слишком, что все попытки взглянуть на вещи шире, глубже, более сущностно и менее теоретически, связать психологическую типологию обоих с более сокровенными и жгучими проблемами, понятное дело, просмотрели. Проблема литературного духа занимала меня всю жизнь, и главным образом здесь — проблема, которую я не любил, хотя, будучи наполовину западником, носил её в себе, к ней меня постоянно возвращало чувство духовного долга, поскольку я видел, что эта изначально такая не немецкая проблема благодаря неуёмности литератора цивилизации с каждым днём набирает, набухает всё большей для Германии важностью и злободневностью. Этот аскет, духовный отец Ницше, желающий скорее стремиться в Ничто, нежели не стремиться ни к чему, этот Цезарь-нигилист стал для меня — вовсе не вдруг — радикальным литератором новейшего устава, и, намекая на данное обстоятельство, я не поскупился на аллюзии. Я сделал его представителем «sacrae litterae»[42], который «словами повергает город к своим ногам» и осыпает Флоренцию бранью, а сластолюбивая «Флоренция» его за это любит… «Что вы называете злом?» — спрашивает его умирающий враг, заклятый друг. Тот отвечает: «Всё, что против духа, — в нас и вне нас». Следующий вопрос настырного собеседника, не питающего сомнений относительно своей духовности: «Если бы вы любезно разъяснили мне, что для вас есть дух?» — также не застаёт его врасплох: «Сила, Лоренцо Великолепный, стремящаяся к чистоте и миру». «К чистоте и миру!» Но разве на плоском языке «цивилизации» это не называется «human freedom and реасе»[43]? Нет, серьёзно, я настаиваю на том, чтобы мне позволили перенести нравственно-философскую формулу в политическую сферу, ибо если «не стремиться ни к чему» — это философия, то «стремиться в Ничто» — политика, и радикальный литератор политик; он сам уже много лет твердит об этом — да как громко! да как гордо! политик и волюнтарист, поскольку стремится протолкнуть дух во